Страница 7 из 11
… Кутузов бодро хрустел своим «Праздником», рассыпая крошки по усам — и был, казалось, абсолютно счастлив.
— Вкусно? — рассеянно спросила я.
— Хрум-хрум-хрум.
— Думаешь, я…
Я не хотела применять это слово по отношению к себе; я его ненавидела, и ко мне оно не относилось. Никогда не относилось, никогда. И не будет относиться.
Понизив голос, всё же спросила:
— …ненормальная?
И замерла оттого, что произнесла это вслух.
— Думаю, да, — ответили мне. — По крайней мере, не вполне нормально ожидать ответа от собаки. Как бы то ни было, не думаю, что «нормально» — это всегда «хорошо».
Вздрогнув, я обернулась.
Одноклассник. Зовут Даниилом — именно так, с двумя «и». Когда он пишет свое имя, можно разобрать лишь первые две буквы, а дальше — сплошная изгородь из вертикальных черт. «Да» — и ограда.
Я — по ту сторону его забора. Мы не общаемся.
Смерила с ног до головы, удостоила таким взглядом, что наглец должен был провалиться от стыда под землю — но почему-то упорно продолжал держаться на ее поверхности.
— Невежливо вмешиваться в чужие разговоры, — холодно сказала я.
От слов веяло ледяной стужей. Одноклассник стойко пережил и это.
— В разговоры с вот этим джентльменом? — серьезно уточнил он, кивая на Кутузова.
Я не нашла, что ответить, и собралась уйти с гордо поднятой головой, но у пса, похоже, были другие планы.
— Пойдем, — сказала я Кутузову.
Спаниель удивленно приподнял уши, домой он явно не собирался. Я легонько потыкала его носком сапога. Кутузов поднялся и перешел на другое место.
Одноклассник молча наблюдал эту сцену.
Я потянула за поводок. Пес лег на землю и закрыл глаза. Я потянула сильнее. Он перевернулся на спину, начав, как одержимый, извиваться и дрыгать всеми четырьмя лапами. Нашел время.
Одноклассник словно бы только того и ждал. Он опустился на корточки и почесал собаке брюхо. Кутузов захрюкал от удовольствия.
Я отпустила поводок и пошла. Пес, осознав, наконец, чего от него добиваюсь, затрусил рядом, волоча поводок по земле.
Руку я держала у груди.
Там, с левой стороны, в шуршащем саркофаге пряталась эта пустая обложка, память о призрачном городе.
Казалось, что бьется не сердце, а книга.
Глава 4
Мама села писать статью «Счастливая женщина и ее мужчина».
Она давно уже хотела изложить свою авторскую методику в ряде статей, задумала уже несколько. После первой, как она обещает, будет «Счастливая женщина и ее семья». Затем, как считает Макс, последуют «Счастливая женщина и ее и философский камень» и «Счастливая женщина и ее узник Азкабана», нужно больше счастливых женщин!
Предчувствуя, что статьи не издадут, мама заранее всем говорит, что пишет «для себя».
Я медленно опустилась на колени и обняла пса. Кутузов теплый. Его мохнатая мордашка щекочет плечо. Скоро ему надоест так сидеть. У меня в запасе всего несколько мгновений.
Мы сидим тихо и стараемся ей не мешать. Нюта даже перешла на шепот.
— Юль, я нарисовала жука, — шепчет она.
На большом листе — гигантский, едва умещающийся жук. Доморощенный психолог сказал бы: «Рисунок расположен так, что ему словно бы не хватает места — налицо завышенная самооценка».
— Великолепно, — говорю я.
Сестра прикладывает палец к губам и смотрит на меня сурово. Ей показалось, что я сказала чересчур уж громко и непременно спугну мамину музу, диктующую ей истины гармоничного супружества.
— И еще одного жука, — говорит Нюта.
Показать всех жуков сразу она не может. Ей нужно тянуть, чтобы произвести больший эффект.
— Прекрасно.
— И еще тебя…
Что-то новое.
— Да?
— В виде жука! — разрушила Нюта мои надежды на разнообразие. — Жукинизм, так я назову это направление в искусстве.
Насекомым, кстати говоря, я была так себе.
Жуки — сестрицын аналог маминых «счастливых женщин».
— Только краски убери за собой, — говорю я.
— Не.
— Почему?
— Не хочу.
— В жизни не всегда приходится делать то, что хочется, — воспитываю я.
— Ага. Сначала ты делаешь то, что не хочешь, потом живешь чужой жизнью, потом — видишь чужие сны… Дальше-то что?
Хорошо, что сестра не видит моего лица. Слова о «чужих снах» заставляют меня вздрогнуть.
Нюта ждет, когда мама освободится и можно будет показать ей свои шедевры, а пока — фотографирует их. Вытянув вперед руку с телефоном, делает с полсотни селфи, чтобы потом выбрать «самый жизненный» (= подающий ее в наиболее выгодном свете) вариант. Украдкой снимает и меня. Делает коллаж: автор, произведения, сестра автора. Вздыхает. Берет с полки книгу.
Я не могу больше ждать, когда она уйдет. Беру полотенце, ворох одежды.
Сестра закрывает книжку, в которой подробно описывалось, как разбудить своего внутреннего ребенка. Если этот наружний ребенок разбудит еще и внутреннего, с ними двоими мне в комнате станет совсем уж тесно.
— Ты в душ?
— Куда ж еще.
Запираю дверь на защелку и включаю воду — пусть шумит.
Под ворохом одежды — пакет с книжной обложкой. Мне нужно ее хорошо рассмотреть.
От горячей воды валит пар, и зеркало над раковиной затягивается дымкой.
Гладь зеркала отразила закрытые глаза.
Это сиделка, отложив в сторону ножницы, поднесла к ее лицу зеркальце. Будто проверяла, затуманит ли дыхание поверхность или пора подыскивать новую работу.
Пряди волос непонятного цвета— когда-то бывших рыжими — валялись в беспорядке на полу.
Поддерживаемая со всех сторон подушками, она сидела почти что сама.
— Раньше Вы хоть ненадолго их открывали. Ну? Не хотите на себя посмотреть?
Медуза Горгона не захотела бы. И василиск отказался бы тоже. Решив последовать примеру этих двоих, она даже произнесла это вслух:
— Нет.
Сиделка вздрогнула.
Заговори одна из статуэток с полки над фальшивым камином — и то удивилась бы меньше.
Голос подопечной звучал в этой комнате впервые за много месяцев, и сиделка предпочла бы не слышать его больше.
Затем, запоздало, ей пришла мысль о том, что прикованная к кровати женщина все понимает. От этого сиделки стало совсем уж не по себе. Она открыла аптечку и принялась, бормоча, отсчитывать капли. Запахло валерианкой.
Больная и не собиралась ничего говорить. Ее вообще, считай, не было здесь.
Время бывает прошедшее, настоящее, будущее и никогда-не-бывшее. Прошедшее окутано дымкой забвения, никогда-не-бывшее — туманом фантазии. Потому бывает так сложно провести между ними грань.
День, в который она обрела первого друга и рассказала первую историю относился к обоим временам. Она видела его со стороны — ведь между девочкой, сидевшей на дереве, и женщиной на белой простыне давно уж не было ничего общего.
Лишь на один миг ей показалось, что простыни теплеют, обращаются в нагретую солнцем кору.
Но то, что это означало, совершенно к делу не относилось.
…Толпа ликовала.
Их радостные визги раздавались далеко за пределами школьного двора. Конечно, исход был понятен заранее. Но новенькая решила, что попытаться же стоило.
— Во что играете?
Время остановилось. Как будто кто-то скомандовал «Морская фигура, на месте замри», хотя играли вовсе не в это. Наконец, один из них шмыгнул носом и сказал за всех:
— Уходи.
Никто не возразил.
— Почему?
Ответ, убивающий наповал, сражающий тем, что возразить что-либо было нельзя.
— Потому.
Та, кого прогоняли, пожала плечами — «не очень-то и хотелось» — и отошла в сторонку. Просить было унизительно. Придет время, когда сами будут умолять поиграть с ними. Придет время.
…Время пришло минут через пять. Она, приготовившаяся ждать долгие годы, и подумать не могла, что этот момент наступит так скоро.