Страница 5 из 11
Ответ был прост: Даня был идеален, гениален, а в некоторых ракурсах — даже красив.
Так считал он сам. И то не всегда — лишь в те моменты, когда в его голову приходил очередной замысел. То есть примерно каждые десять минут. Когда же замысел оборачивался провалом, Даня сам же свергал себя с пьедестала.
Иначе говоря, примерно шесть раз за час он проходил полный цикл от ничтожества до гения — и обратно. «Король умер — да здравствует король». Только вот умирало и здравствовало всегда одно и то же лицо.
Сейчас он был гением. Все внутри пело, ликовало и вообще всячески выделывалось. Быть гением приятно.
Даня высунул язык и медленно провел им по тыльной стороне ладони — от запястья до большого пальца. Кожа на вкус была как кожа, и на ум не приходило подходящего сравнения.
Зверь, умываясь, слизывает свой запах. Так он становится невидимкой.
Даня невидимым не стал.
Девчонки, стоявшие у окна, во все глаза уставились на него. Даня бы их непременно заметил, не будь так занят. Девушки, конечно, интересовали его тоже, но на первом плане все же был внутренний мир воображаемой слепоглухонемой собаки, лизнувшей руку хозяина.
То, что Даня не особо задумывался над тем, какое впечатление производит, ничего хорошего или плохого о нем не говорит. Он вовсе не собирался противостоять толпе, эпатировать публику или что-то в этом роде.
Довольно давно одна художница провела эксперимент. Художники — вообще экспериментаторы. Бывает, такой перфоманс устроят, что Красную площадь после них отмывать приходится.
Эта же — ходила за незнакомыми людьми и по частицам отнимала у них жизнь.
Она фотографировала места, где бывали эти люди. Делала снимки вещей, которыми они пользовались. Уносила с собой частицы их тайной, сугубо личной жизни.
Результаты были весьма предсказуемы: людям не нравилось. Никому не понравится, когда вмешиваются в твои дела. Разве что героям реалити-шоу, но на то оно и шоу.
Допустим, вы пьете воду и считаете глотки. Вслух здороваетесь со смешной статуей в парке. Или, оставшись в одиночестве на кухне, начинаете кататься на носках по скользкому кафелю: в-ж-ж-ж.
В принципе, ничего такого в этом нет. Нравится человеку кататься по кафелю — что ж его теперь, на исправительные работы отправлять или насильно записывать в клуб анонимных кухонных катальщиков.
И все же каждому встречному об этом рассказывать рвутся не все. Как-то не принято. Об этом можно только знать, если человек доверяет тебе — или заметить случайно. Свои маленькие странности, эти крохотные скелетики в шкафчиках кукольного размера, принято скрывать.
Даня об этом не знал.
Если б та художница, о которой говорилось, ходила бы с фотоаппаратом за Даней, это нисколько бы его не смутило.
И вообще, к славе и популярности нужно привыкать заранее. Чтобы они не свалились внезапно. Это ведь может произойти в любой момент.
Но теперь — не произойдет. Даня никогда не станет писателем.
Это определенно был творческий кризис. Заготовка новой повести безжалостно летела в корзину. Не из-за вкуса ладони, конечно — потому, что сама идея уже перестала казаться блестящей.
На самом деле, придумать сюжет не стоило ровным счетом ничего. Он даже перевод с иностранного никогда делать не мог, потому что бессвязные предложения, шедшие друг за другом, складывались для Дани в полноценный текст. Какое-нибудь «Бабушка ждала внука три часа», «Передай мне книгу, которая лежит на столе» или даже просто «Отец Эммы — врач» вызывали в уме рой образов и десятки вопросов. Чего это бабкин внук припозднился? Хранилась ли в книге старушкина заначка? Уж не крутила ли Эмма роман с этим внучком?
И вот уже этот подлый внук, похитив бабулины деньги, покупает Эмме обручальное кольцо. Но та не может быть его женой! Эмма решает открыться: ей уже 65, все дело в пластических операциях. И отец вовсе ей не отец, а младший братишка.
Ужас, что творится.
А время идет, и хочется спать, и Даня в итоге переводит все гуглом, и предложения выходят косые, все сплошь «твоя моя не понимать» да «я твой дом труба шатал».
Так вот, придумать сюжет несложно. Сложно сделать так, чтобы твои герои жили. Чтобы они готовы были спрыгнуть с листа бумаги, ходить и говорить. Даня же чувствовал, что его персонажи — пустой набор букв. И это печалило его. Нужны живые герои, живые.
Где их взять.
Мягким, бескостным телом юное дарование шмякнулось о плоскость парты. Он был ничтожен, и никогда уже не будет иначе.
Раб. Червь. Ничто.
Бездарность.
Даже так — «бездарь». Короче и обиднее.
Впрочем, даже в таком неприглядном состоянии надежда русской литературы отвечала на входящие сообщения со скоростью света.
То были важные послания. Какая-то девочка из Сызрани, настоящего имени которой Даня даже не знал, снова поссорилась со своим парнем и спрашивала совета. Даша из Московской области боялась, что провалится на школьной конференции (к которой была готова лучше, чем кто-либо еще в мире). Некто Вадик из Казани писал об онлайновой игрушке, в которой надо спасаться от чудищ и растапливать костер собственной бородой.
Даня в глаза не видел всех этих людей. Это были его друзья.
В класс вошла учительница географии. Собрав в кучу студенистую субстанцию, бывшую его собственным телом, Даня поднялся. Стройные ряды учеников напомнили ему роту солдат. Войну. Дым сражения, опасность, выстрел. Первая пуля пришлась в живот. На Данином лице отобразилась мука.
— Живот прихватило? — сочувственно поинтересовался сосед.
— Типа того, — кивнул Даня.
Признаваться в собственных фантазиях ему хотелось меньше всего. Поэтому он мысленно оставил себя в живых и прислушался к тому, что говорила географичка.
Еще в пятом классе, когда собравшиеся здесь только-только переступили порог кабинета географии, эта учительница огорошила всех признанием.
— Среди вас, — вот так вот сразу начала она, — есть моя дочь.
Некоторые девочки (и даже, почему-то, мальчики) испуганно вжали головы в плечи, боясь оказаться той самой дочерью. Дети учителей казались им тогда самыми несчастными созданиями на свете. Считалось, бедолагам и дома нет покоя, и что если они получают двойки по предмету их родителя… лучше и не знать, что тогда бывает.
— Так вот, — продолжала географичка. — Я имею в виду, что не собираюсь делать поблажек ни для нее, ни для кого-то из вас. У меня нет любимцев!
Дети сидели очень прямо и боялись даже глазами двигать.
После этой громоподобной речи педагог преспокойно уселась в кресло и начала перекличку. Запасы строгости, по всей вероятности, оказались исчерпаны на годы вперед, потому что больше ничего подобного не слышали. А ее дочь, кстати, с тех пор и по сей день не получала ниже пятерки. Даже когда вместе со всем классом не нашла Корею на карте России («Нужно было поставить стрелку в направлении Корею и подписать!» — выкрутилась тогда учительница).
Сейчас географичка вернулась с курсов повышения квалификации, и, наверняка, была бы переполнена планами. Только весь запас энтузиазма был истрачен в тот день четыре года назад, и не успел еще поднакопиться.
Она сонно обвела глазами класс.
Юля встала и назвала отсутствующих.
— Озеров Даниил…
— Не, я здесь, — уныло произнес со своего места Даня, которого, и в самом деле, и не видно было из-за сидящего перед ним верзилы.
Юля на секунду обернулась.
— Да, на месте, — кивнула она, подтверждая наличие еще одной человекоединицы.
Прищурившись, чтобы мир стал более четким (зрение оставляло желать лучшего), Даня уставился в Юлину спину.
И тут на него снизошло озарение.
…Вселенная стремительно уменьшилась до размеров класса.
В среднем ряду, за третьей партой, скромно сидел Даниил Озеров.
Если кто вдруг не понял — это в самом центре.
Всем хотелось просто поесть.
Но мама поправила цветы в вазе на столе и, как обычно, спросила: