Прощание

— Поехать в Выборг?

— Да, — она энергично кивнула. — Еще по бокалу — и в Монрепо!

Гости все были при деле. С некоторым удивлением я отметила, что Макс все еще обхаживает мадам Коханьскую, и мадам явно довольна. Явно доволен был и Илья Аркадьевич, привольно раскинувшийся «на софе» между Машей, сверкающей фейерверком Адой и Юлькой. Ощущений Коханьского было не разобрать. Его даже не разглядеть было. Радушный хозяин, Рысевич и Костя, взяв его в клещи, увлеченно соперничали в любезностях и остротах. Я прошла в кухню, где Оля спешно заканчивала какие-то приготовления.

— Оленька, я потихоньку убегаю. И забираю с собой Алену — ей хочется посмотреть ночной город. Когда будет удачный момент, попрощайся за нас — сейчас все слишком заняты.

— Но…

— Извини. — У меня возникло желание то ли погладить ее по голове, то ли чмокнуть в щеку. Бедная! Через минуту мы с Аленой были уже на лестнице.

— В Зеленогорск отвезу, а дальше уж как хотите, — сказал таксист.

Отлично. В Зеленогорске было открыто ночное кафе. Хрустящие скатерти. Красавица официантка. Влюбленная пара в углу.

— Скандинавия. И даже лучше, — сказала, оглядываясь, Алена.

— Это вы ее создали!

Господи, как я могла не бояться говорить столько глупостей! Но я в эту ночь вообще ничего не боялась. В Выборг нас довез частник. Рассвет встречали действительно в Монрепо. Волны плескались у ног. Обелиски, беседки, мостики, скользящие под ногой гранитные валуны.

То, что она художница, работает в издательстве, я узнала уже под утро. Участвует в выставках? Да. Но, в общем, свободна и от амбиций.

— Значит, вам удается и это?

— С легкостью. От амбиций меня спасла одна фраза. Одна-единственная. Услышала, когда мне было четырнадцать лет. В гостях, куда пришла с родителями, известный поэт-переводчик, любуясь собой, рассуждал об оттенках жизненной философии. Говорил долго, убедительно, складно, а потом вдруг откинулся на спинку стула: «Чушь. Чушь, все это доводы. А жизнь, дитя, — повернулся ко мне, — это езда в незнаемое». Потом раскатисто говорил еще что-то. Подбородок у него был напудрен. Толстые щеки прыгали. Но все это было уже неважно. «Жизнь — это езда в незнаемое». Вошло в кровь, да так в крови и осталось.

Птицы на все голоса громко приветствовали утро. Их хотелось слушать как музыку.

— Утренний птичий концерт специально для нас, и я ведь слушаю его впервые в жизни!

Тропинка поднималась круто вверх. Алена шла впереди. Белая блузка мелькала среди деревьев. А я как будто видела ее лицо. На нем играла улыбка. Моцартовская улыбка.

— Алена, — сказала я, когда мы поднялись на холм. — Я почему-то чувствую себя обязанной признаться вам в очень стыдном.

— Давайте! — ее лицо искрилось смехом.

— Думаю, это многое объясняет. — Я сделала паузу. Усеянный островками залив расстилался внизу, сколько хватало глаз. — Видите ли… Я. Не люблю. Моцарта.

Сорвав травинку, она задумчиво кусала ее ровными зубами. Ветер играл густыми прядями светлых волос.

— Даже сейчас не любите?

— Сейчас — люблю.

— Главное, не зацикливаться на ерунде, — говорила она, когда мы уже бродили по городу. Круглая сторожевая башня, брусчатка мостовой, две статуи у входа в гавань.

— На сроках, интригах, табельных датах и сборищах, похожих на то, с которого мы сбежали?

— Да, конечно. Но и на мыслях о неизбежной старости. О том, что к ней надо готовиться.

— Трудясь в поте лица?

— И соблюдая обязательства, взятые на себя тысячу лет назад по давно забытым причинам.

— Намек, что мне следует высвободиться из пут замужества?

Быстрый взгляд. Молчание. Жест, указывающий на вывеску кафе. И уже там, когда нам принесли оладьи со сметаной:

— А вы что — всерьез думаете, что вы замужем?

— Если решитесь оборвать удила, приезжайте. Приют в моей холостяцкой квартире вам обеспечен. А там — езда в незнаемое. — Она рассмеялась и, перед тем как войти в холл гостиницы, помахала мне на прощанье рукой. А я поехала дальше. Домой?

Город был уже по-дневному оживленный и деловитый. Яркое солнце придавало оттенок праздничности. И все-таки в движении толп преобладала целеустремленность. Механизм жизни заведен, и все работает как часы.

— Остановите, пожалуйста, — не доезжая, я расплатилась. Медленно пошла по тротуару.

В двадцать семь лет невольно вспоминается, что в этом возрасте погиб Лермонтов. Первая жизнь закончилась — и пора начинать вторую. Но в дневной толчее эта мысль показалась напыщенной. А то, что «курортное» красно-желтое платье измято, с каждой минутой беспокоило все сильнее. «Прийти домой, принять душ, переодеться, и только потом решать: быть — не быть, изменить — сохранить, остаться на берегу — отплыть… Да! Еще надо выспаться. На свежую голову все виднее».

С этим я и пришла. Макс был дома. Гладковыбритый, в светлой рубашке, в блестящих очках. Заговорил, не дав мне сказать ни слова:

— Знаешь, я почему-то сегодня… да, ведь сегодня началось в двенадцать ночи… так вот я сегодня все думал над выражением «отцовская шишка». Интересно, где она помещается? Я биолог, а даже предположить не могу. Но это неважно. Другое. Никто ведь не говорит «материнская шишка». Предполагается, что тяга к материнству впрыснута с рождения, что это физиологическая тяга.

Почему я была так уверена, что его тянет упасть на колени и завопить «только не уходи!» Может, он в самом деле говорил только о рефлексах и синдромах? Лицо у него было жалким. Чего он боялся? Может, об этом и надо было спросить? Но вместо этого я, с удивлением слушая собственный голос, сказала:

— Прошлой осенью, возле несуществующей «Треуголки Наполеона» ты уже знал, что я была беременна?

— Догадывался.

— И сознательно искал случая подтолкнуть меня к устранению этой проблемы?

— Ответить «да» будет не большей правдой, чем ответить «нет».

Вот этой фразой он и сохранил наш брак. В ней был весь Макс. За это я вышла замуж. Сама надумала. Никто не уговаривал и не подталкивал.

Но теперь что?

— Я очень хочу ребенка…

Он выглядел очень беспомощным и несчастным. Но уже было ясно, что на колени не рухнет. В плоть и в кровь въевшиеся представления о чувстве собственного достоинства никогда этого не позволят.

С Аленой мы семнадцать лет спустя столкнулись в Праге. Я участвовала в симпозиуме «Восток-Запад. Пути и проблемы сотрудничества», она прилетела с мужем — издателем из Нью-Йорка Во время ланча поговорили. У нее тоже были сын и дочь, моложе моих, родились уже в Штатах. Америкой она довольна. С эмигрантами не общается, занимается слаломом и конным спортом. Собственно, все это я уже знала от Макса, давно наладившего постоянные контакты с бодрым, недавно отметившим восемьдесят паном (месье) Коханьским. Выглядела Алена прекрасно, казалась еще стройнее, чем прежде, но ничего похожего на ту девушку в джинсах, что так поразила меня своей непохожестью на других и чуть не подтолкнула «к езде в незнаемое», в ней не осталось. Возможен ли был тогда поворот на тропинку, ведущую в заколдованный лес? Не знаю. Да и знать не надо. «Хочешь уверенно чувствовать себя в жизни, собери все проблемы в узелок и выброси в мусорную корзинку», — как любит повторять моя подруга Даша Суворова, недавно в третий раз, очень удачно, вышедшая замуж.

Неисповедимость путей Твоих

Мой первый друг — Мануэль — был скрипачом в оркестре фон Караяна. Поэтому я ходила не только на все концерты, но даже на репетиции.

Хорошее время… И сколько я успевала! Слушала курсы сразу на трех факультетах, всерьез занималась лингвистикой, социологией. Деррида, Барт… Сами их имена волновали. Ну и, конечно, я была «левой». Чего только мы не устраивали тогда — в шестьдесят восьмом! Маршировали по Курфюрстендамм, кричали, пели, переворачивали дорогие машины. Однажды провели целую ночь в участке. Скандировали «дайте свободу», топали. Полицейские пригрозили, что обольют нас водой, но все закончилось мирно. А вот на демонстрации и в самом деле чем-то облили. Запах был просто чудовищный; джинсы я выбросила, а куртку пришлось отдавать в химчистку.