Прощание

В комнате не было холодно, но меня начало лихорадить, разве что зубы не стучали. Сев рядом, Кирилл по-взрослому, покровительственно обнял меня за плечи: «Гулька, мы должны создавать свою жизнь. По чужой мерке свое не построишь. Тебе нужно это понять, а то мы пропадем. Ты слышишь?» Я кивнула. Вспомнился почему-то «Портрет геолога». Если бы он заговорил, то, вероятно, сказал бы все так: слово в слово. Но к чему я придираюсь? Может быть, нам и правда удастся выстроить свою жизнь. Она началась так недавно, ей от роду-то пять месяцев. Как же ей сразу встать на ноги, обрести свой язык и свое отношение к миру. «Да, нам предстоит еще много работы», — сказала я под воздействием этих мыслей, и в ответ Кирилл беспардонно расхохотался: «Ты очень похожа на девочку из старшей группы детского сада. Знаешь, какая ты сейчас? Смотри!» Он надул щеки и свирепо скосил глаза к носу. Получилось и в самом деле смешно. Я рассмеялась, но тут же брызнули слезы. Мгновенно переменившись, Кирилл взял меня осторожно за подбородок: «Гулька, а ты не хочешь сказать мне что-то серьезное?» — «Нет», — ответила я, секунду поколебавшись. Было понятно, что, услышав новость, он сразу просияет и начнет рассказывать, как замечательно мы заживем, когда нас станет трое. Как он научит мальчишку плавать и кататься на велосипеде, а еще стрелять в тире, сбивая танк не с тридцать второго раза, как это делала его замечательная — лучшая на свете! — мама, а с первого, в крайнем случае со второго. В другой день я выслушала бы все это с восторгом, но сейчас что-то мешало, я не могла понять толком что и чувствовала одно: мне не хочется ничего говорить, я очень устала и хочу потеплее одеться и пойти погулять. Одна.

Именно с этого дня начались мои долгие прогулки по городу. «Беременным полезно проводить время на свежем воздухе». Вороша ногой палые листья, уже прихваченные первым морозцем, коричневые, я тихо приговаривала: «Беременным необходимо избегать зоны, в которой военные действия могут начаться в любую минуту». Осенний холод пробуждал зверский аппетит. Я покупала пирожки: съедала один, другой; сделав круг, опять подходила к киоску и, притворяясь, что я — не я, покупала еще и третий.

А дома обстановка делалась все напряженнее. Оттащить бабушку с Кириллом друг от друга было просто немыслимо. В мое отсутствие они сидели по своим комнатам, но стоило мне появиться, сразу возникали с двух сторон: полные воли к победе, азартные, непримиримые.

Месяц назад я кинулась бы за помощью к Борису Алексеевичу. Но теперь что-то останавливало, и я даже знала что. Дав Кириллу совет бороться за жизненное пространство, именно он спровоцировал углубление уже начавшегося разлада. С его умом явно предвидел последствия. Зачем же он это сделал? «Кирилл, вы меня не проводите? Я сдуру нагрузился как верблюд». Теперь он, конечно, держался на заднем плане. Мягкий, приветливый, улыбающийся, но не тот «дядя Боря», который отводит в сторону и тихо говорит: «Катенька-младшая, по-моему, ты хочешь чем-то со мной поделиться». Сколько раз становилось легче от одной этой фразы. Кто может проявить такое же участие? Мелькала кандидатура Ольги Артемьевны, но тут же и отпадала. Она искренне любит нас, но видит в каком-то раз навсегда установленном ею свете. Выработала свою версию и ни на йоту от нее не отступится. Разговор с ней пройдет по кругу и вернется в исходную точку. А чувство беспомощности усилится.

И неожиданно я вспомнила о Саше. Впервые захотелось с ним поговорить. А как же! Ведь он столько лет наблюдал нашу жизнь, помогал делать ремонт, двигал мебель и вешал карнизы, перевозил нас на дачу и с дачи, часто присутствовал при важных, подтекстом нафаршированных разговорах. Правда, в последнее время бывал у нас реже. Видела я его после свадьбы? Даже и не сообразить. Но ведь он в городе. Уже набрав Сашин номер, я вдруг испугалась, а не нарвусь ли на неприятный сюрприз. Что, собственно, я о нем знаю? Как нелепо было годами воспринимать его как придаток нашей семьи, само собой разумеющийся предмет обстановки. Но, к счастью, Саша прореагировал «правильно». «Понял. Конечно, приезжай. Когда тебе удобно?»

Как хорошо, что я о нем вспомнила, думала я, уже сидя в Сашиной комнате. Все оказалось ожидаемым: чисто, опрятно, безлико. Мелькнула старушка-родственница: «Я рада вас видеть, Катенька. Столько знаю обо всей вашей семье». Улыбнулась бесцветно и словно растаяла. Саша расставил чашки. Слушал, что я говорила, очень внимательно (пальцы сложенных домиком ладоней сомкнуты — любимый жест Бориса Алексеевича). Сбиваясь, путаясь, я рассказывала о наших делах. Старалась не сгущать красок, но сама слышала: звучит зловеще. Саша ни словом, ни взглядом не прерывал. Когда я закончила, резюмировал: «Главное — береги себя. Ведь ты ждешь ребенка. Я правильно понял?» Да, он понял правильно. И это было удивительно, потому что как раз о ребенке я ничего не сказала: почему-то не выговорилось. «Все будет хорошо, — сказал он, провожая меня до дверей. — Ты внучка Екатерины Андреевны. Значит, ты сильная».

Вопрос о смене научного руководителя подняла сама бабушка. На кафедре об этом даже не подумали. Но она, свято блюдущая правила научной этики, не стала дожидаться «полупрозрачных намеков» и заявила, что необходимо оформить все, не откладывая, когда до защиты еще целый год, а не позже, когда ситуация станет пикантной в силу того, что аспирант «чуть ли не половину срока проработал под началом родственницы». «Какая же вы мне родственница, Екатерина Андреевна? Мы только свойственники». Голос Кирилла был насмешлив, и бабушка оскорбилась. «Правильно говорить по-русски поучите меня в другой раз, — резко сказала она. — Сейчас надо решить вопрос, не терпящий отлагательства. Думаю, что вам следует в среду пойти к Никольскому и попросить его стать вашим руководителем». — «Он не глуп — и откажется. А если вдруг согласится, то просто из вредности заставит перелопачивать материал почти заново. И к сроку я диссертацию не подам». — «Ничего страшного. Ассистентское место мы для вас выбьем. А там и остепенитесь. Диссертации, сделанные в три года, — вообще бессмыслица». — «Что ж вы тогда поощряли меня на этом бессмысленном поприще?» Их взгляды скрещиваются. Секунда — и… Забытая всеми Манюся тихо икнула. А я встала и вышла в прихожую. Надела плащ, тихо прикрыла за собой дверь, спустилась по лестнице. На улице шел мелкий дождик. К счастью, плащ был с капюшоном. Подняв его, я побрела куда глаза глядят. Сказать, что мне было страшно, неверно. Чувства отмерли. И я просто шла, постукивая каблуками, разглядывая то, что вдруг оказывалось в поле зрения. Заметила новую вывеску на магазине «Овощи-фрукты». Вспомнила Пиросмани, и его переехавшие теперь в музеи вывески. Вспомнила, как за год до маминой смерти мы втроем ездили в Тбилиси, ходили на могилу Грибоедова. Помнилось почему-то, что рядом с могилой был ресторан, хотя вряд ли, наверное, аберрация…

Вернулась я поздно. В квартире тихо. Всюду темно, но из-под нашей двери — полоска света. Кирилл сидел за столом. Понял, что я вошла, но оборачиваться не спешил. Наконец отложил расчеты, крутанул стул и посмотрел мне в лицо. Выглядел бледным, измученным, похудевшим. «Это просто так кажется из-за зеленого абажура», — успела подумать я, но жалость и сострадание уже чисто физически давили грудь. В последние две-три недели молочные железы начали обостренно на все реагировать. На холод, на прикосновение… и на эмоции. Выяснилось, что чувства, рождающиеся в груди, — не метафора. Во всяком случае, для беременных женщин.

«Ты ждешь ребенка. Почему ты молчишь об этом?» — спросил Кирилл. Тон был обыденный, словно речь шла о покупке сыра или погоде. «Потому что не верю», — так же нейтрально ответила я, и сразу же ощутила колючий ледяной холодок, с пугающей определенностью подтверждающий, что это правда.

Стоит ли говорить, что моя беременность довела страсти до точки кипения. Теперь на карту было поставлено будущее. И каким оно станет, решалось здесь и сейчас. Бабушка энергично и деятельно закупала младенческое приданое. Борис Алексеевич, улыбаясь, принимал в этом участие. Манюся восторгалась. Феня одобрительно кивала. Ольга Артемьевна специально приехала, чтобы все рассмотреть. Приготовления разрастались, приобретали оттенок гротеска. Кирилл кривился, желваки так и ходили на скулах. После долгой беседы Никольский сказал, что готов взять его под свое руководство, но только при условии новой проверки эксперимента. «Нелепость полная. Он вообще мало смыслит в моей теме», — раздраженно сказал Кирилл. «В вашей теме? — Бабушка удивленно подняла брови. — Ваша тема крошечно малый кусок проблематики, которой занимаются в моей лаборатории. А мы с Павлом Гавриловичем всегда находили общий язык». — «Разумеется, на то были свои причины…» — улыбка Кирилла не предвещала ничего хорошего. «Давайте переменим тему», — попробовала вмешаться я, но вмешательство оказалось фатальным. «Давайте! — радостно закричал Кирилл. — Я, например, давно хочу сказать, что все эти погремушечки, чепчики, чашечки надо собрать и вынести вон. Отдать тем, кому нужно. А когда нам понадобится, я вполне справлюсь самостоятельно». — «Но вы не сможете купить все сразу!» — насмешка в бабушкином голосе была презрительной. «Смогу. Это не требует много усилий. В отличие от вас я молод и справлюсь быстро». — «Но почему вы против предварительных покупок? — В комнате уже явно пахло грозой. — В еврейских семьях это не принято. Но разве вы еврей?» И этот нелепый, учитывая посконно русское происхождение Кирилла, смешной и неожиданный вопрос вдруг произвел эффект разорвавшейся бомбы. «Ты так? Ну тогда и я так!» — проговорил он с каким-то бульканьем в горле, и это немыслимо-недопустимое «ты» словно прихлопнуло всю нашу прежнюю жизнь. «Мне не вынести этого», — вдруг услышала я какой-то придушенный жалобный голос и, оглянувшись, словно стараясь понять, кто же это сказал, медленно села на пол, хотя стул был рядом и в голове удивленно мелькнуло: почему на пол? зачем нужно садиться на пол?