Прощание

Теперь смеяться над Феней было уже невесело. Ее мучил артрит, искривленные пальцы болели, не помогали ни мази, ни ванночки. Но что еще хуже, пропал ее кулинарный талант. Котлеты, одно из коронных блюд, были теперь нередко резиновыми, и — чтобы только не огорчать ее — мы с трудом доедали положенное на тарелки. Но Феня и сама понимала, что получается что-то не то, краснела, расстраивалась, хотя и пыталась держаться, ворча «ну и мясо теперь, не знаю уж, где такое берут». Приехавшая в отпуск Ира Малышева (бывшая Любарская), пытаясь поднять общий дух, говорила, мечтательно глядя на стены и как бы не замечая вылинявших обоев: «У вас все так же, все по-прежнему, тот же особый аромат, те же картины, та же… — она улыбнулась особенно широко, — коллекция холодного оружия». На какое-то время все вроде развеселились. «А знаете, Мария Андреевна, я вас все время вспоминала, ваши уроки очень мне помогли», — Ире хотелось сказать Манюсе приятное, но реакция получилась обратной желаемому. Манюсь разрыдалась, началось что-то вроде конвульсий, Иру быстро спровадили, вызвали жившую в нашем подъезде медсестру, и она ловко вколола успокоительное. «Катя, прости, конечно, но, может, тебе надо что-то предпринять?» — спросила позвонившая узнать, все ли в порядке, Ира Любарская-Малышева.

Ирин вопрос пробил последнюю защитную перегородку. «Дядя Боря, и как мы попали в эту ловушку?» — спросила я, когда (редкий случай) мы с ним остались дома вдвоем. Борис Алексеевич удивленно приподнял брови. «Чем ты недовольна? У тебя интересная тема, несколько публикаций. Руководитель не слишком удачный, но скоро ты защитишься и станешь самостоятельна». — «И что я стану самостоятельно делать — сходить с ума?» — «Не впадай в распущенство, моя хорошая. Толку от этого не бывает». Он смотрел на меня серьезно своими светлыми, спокойными глазами, и постепенно дышать становилось все легче. Подступившая было истерика растаяла. Борис Алексеевич, так больше ничего и не добавив, встал, погладил меня по руке и вышел из комнаты.

А через несколько месяцев в моей жизни возник Кирилл. Да, именно возник. В дверь позвонили, и, открыв, я увидела незнакомца, очень похожего на портрет молодого геолога, недавно виденный на выставке в зале Союза художников. Геолог улыбался так, словно мы с ним давно знакомы и видеть меня для него огромное удовольствие. Какое-то время мы с ним смотрели глаза в глаза, и я понимала, что взгляд запомнится, даже если все это — простая ошибка, и молодой человек извинится, еще раз улыбнется на прощание и уйдет навсегда. «Простите, вы к кому?» — спросила я наконец, пытаясь вернуться к реальности. «К вам», — сказал он. «Проходите». Шагнув в прихожую, он стал вытаскивать какую-то папку: «Я, к сожалению, не успел еще раз перепечатать… вставок две: на пятнадцатой и тридцать третьей». Наткнувшись на мой удивленный взгляд, он звонко расхохотался: «Разве Екатерина Андреевна не сказала, что я приду?» — «Нет». — «Так что ж вы впускаете неизвестного человека?» — «Вы не похожи на домушника». — «А на кого же я похож?» — «На доброго вестника. И теперь я понимаю, что, скорее всего, вы бабушкин аспирант Кирилл Мельников, правильно?» Он дурашливо поклонился и стукнул пяткой о пятку. «Еще что-нибудь передать ей?» — «Нет. Только папку и вот эти разъяснения о вставках». — «На страницах пятнадцать и тридцать три. Передам. До свиданья». — «Всего хорошего».

«Почему ты тогда выставила меня за дверь?» — спрашивал он три недели спустя. Мы шли по набережной, куда — непонятно, бродили так чуть ли не каждый день. Снег таял, в воздухе нагретом… Словом, погода благоприятствовала. На предложение посидеть где-нибудь я отвечала отказом. Бродить, просто бродить по городу. Боже, какое это было счастье! «Ну так все-таки, почему?» — «Что — почему?» — «Почему ты тогда выставила меня за дверь? Ведь я тебе сразу понравился. На лице было написано, причем крупными буквами». Мы знакомы всего три недели, а кажется, будто всю жизнь; фантастика, думала я. Хотелось раскинуть руки и полететь, запеть от счастья. Но он ждал ответа на свой вопрос. «Кира, пойми, я двадцать девять лет прожила в очень странном мире. Все сразу не объяснишь». — «А ты попробуй!» В голосе слышалось легкое раздражение, но ему было не испортить моего блаженства.

С первой же нашей прогулки я испытала удивительное, прежде мне незнакомое чувство слияния с людским потоком. Прежде, всегда, даже если толкали, я была не со всеми, а снаружи. Толпа могла быть отвратительной, или жалкой, или веселой — я всегда была вне. Рассматривала тех, кто рядом, с опаской, тоской, любопытством, иногда с плохо скрываемой завистью, но всегда только со стороны. А вот теперь вошла в общий круг. И лица мелькали со всех сторон, и все они мне нравились, и всех я принимала.

«Уверен, что ты даже не входила в тир», — голос Кирилла звучал солидно и покровительственно. Он теперь часто говорил со мной как старший. На самом деле был на три года моложе, но это ничуть меня не смущало. Он больше видел, больше испытал, он столько всего умеет. И я упоенно училась насаживать червяка на крючок, правильно подсекать леску, разжигать костер и печь в золе картошку. За короткое время я так изменилась, что с трудом себя узнавала. Иногда с любопытством думала: а что дальше? Но чаще жила только тем, что сегодня. Без колебаний взбиралась по провонявшей кошками лестнице на чердак, пролезала сквозь узкую щель окна и, с трудом удерживаясь на пружинящих под ногами листах железа, размахивая пивной бутылкой, приветствовала раскинувшийся у меня под ногами город. С восторгом — я ли это? — шла в мастерскую бородатого художника Армена Сакисяна, писавшего свои картины только киноварью (красный) и кобальтом (синий). Бешеный хоровод синих волков на фоне красного заката, взвившийся на дыбы красный конь — у синей воды. «Смотри, — кричал он, показывая холсты, — смотри!», а потом, выкрикнув «Вахх!», хватал нож и метал его в полотно, целя в глаз волку, коню, быку или оленю… «Арменчик, поспокойнее, тут дама», — говорил Кирилл. Но меня ничто не смущало. Ни когда Армен резал в пьяном угаре свои холсты, ни когда удавалось спровадить его куда-нибудь за город, и мы с Кириллом оставались в мастерской вдвоем.

Что делалось дома, я просто не замечала: впервые в жизни позволила себе роскошь — не замечать. Ни нахмуренных бровей бабушки, ни легкого неудовольствия на лице дяди Бори, ни охов и подмигиванья Фени, ни скорбно сжатых ручек Манюси. Но в то же время я была к ним внимательнее, чем прежде. Заметив в витрине блузку, отделанную кружевами, тут же купила ее для Манюси, а потом стала думать, что может порадовать бабушку. Ведь так хотелось показать, что я люблю их всех по-прежнему, так хотелось смягчить удар, который я им неминуемо нанесу.

Момент для объявления новости я готовила долго. Мелькала мысль посоветоваться с Борисом Алексеевичем, но я ее отмела. Нет, хватит советов. Я поступаю так, как считаю нужным. Никто не в праве меня отговаривать, осуждать, обсуждать. Мне все равно. Я решила.

«Сразу сказать ей, что мы женимся? — недоуменно спрашивал Кирилл. — Прости, Гулька, я просто не понимаю, к чему вообще были все эти тайны? Сказала бы для начала, что встретила Мельникова на Невском и вместе сходили в кино. Дальше — больше. Она постепенно привыкла бы к мысли, что у нас что-то вроде романа. И стоило бы позвать меня в дом: попросить что-то приколотить, переставить. Она ценит мою рукастость. Став зятем, я вам все хозяйство налажу». Нет, это не годилось. Я прекрасно помнила, как впервые услышала имя Кирилла, бабушкин голос просто звенел в ушах: «Звезд с неба не хватает. По правде говоря, специальность сдал на слабую четверку. Поставили „отлично“, так как уже заранее решили брать. Руки хорошие, будет налаживать установки». — «А откуда он взялся?» — спросила я из приличия. Пили вечерний чай, Бориса Алексеевича не было, настроение у всех вялое. «Из Саратова. Там учился и начал работать. Там осталась жена. Правда, он вроде хочет от нее избавиться. Во всяком случае, так говорит Никольский». Потом Кирилл нечасто возникал в разговорах. Что-то в нем бабушку раздражало, и чем дальше, тем больше. Ни в коем случае нельзя позволить ей догадаться о наших встречах. Почуяв хоть что-то, она заставит меня увидеть Кирилла их глазами. Не хочу. Не поддамся. Не позволю все уничтожить. «Гулька, ну что за детские страхи! — смеялся Кирилл. — До сих пор бабушку боишься? Да посмотри ты на вещи реально. Ей семьдесят пять. Ее ценят, конечно. Но прежде всего как музейную редкость». — «Ты не знаешь ее». — «Окстись! Я два года ее аспирант». — «И видишь только фасад». — «Но что-то ведь понимаю! Надо все-таки для начала подсластить и помаслить. Вдруг оказаться перед фактом для нее будет ударом. Для любой было бы ударом. А уж ей, с ее самолюбием!» — «Кирилл, тут нет альтернативы». — «Ну тогда поступай как знаешь. Твои родные. Я тебе тут не советчик». Он добродушно улыбался. Спокойный, уверенный. Ну прямо положительный герой из кинофильма. Из тех, что ветру навстречу, с гитарой и песней. «Все будет хорошо, — говорила я, зарываясь в его плечо, — все будет хорошо, но только нужно подождать».