Страница 17 из 22
— Нагревается. Как бы от температуры, сердешная, не вышла из своего летаргического сна. А? Как ты думаешь, Фунтиков?
Очевидно, не поняв смысла слов «летаргический сон», Фунтиков все же не растерялся:
— Пусть себе спит, товарищ капитан, от сна и свиньи больше сала нагуливают.
Капитан достал из кармана стетоскоп и, прислонив его к корпусу бомбы, стал слушать. Слушал долго, напрягая до крайности обостренный слух.
— Молчит. Умница. Знает, что такое хорошо и что такое плохо.
Зазвонил телефон. Капитан вздрогнул. Звонил полковник Журавлев. Спрашивал, как идут дела.
— Все в порядке, товарищ полковник, лежит тепленькая и не дышит.
— Когда начнете второй цикл?
— Через пять минут. Немного заедает рама дистанционного управления. Хорошенько смажем солидолом и поднимемся наверх.
Фунтиков смазывал скользящие поверхности рамы дистанционного управления, а капитан, присев на тюк шлаковаты, наблюдал за ловкими движениями солдата.
— Как, Фунтиков, калибр зазнобы по твоему вкусу?
— А у меня в деревне еще толще, — сразу же нашелся Фунтиков, — что вдоль, что поперек.
Капитан шутил, а мысленно казнил себя за письмо, оставленное в нагрудном кармане пиджака. Он был уверен, что Лариса уже попыталась пройти к месту его работы, но ее не пустили милиционеры-пикетчики. Конечно, она пыталась убедить их, что ей необходимо что-то важное сообщить или передать капитану Горелову, но неумолимые милиционеры, проинструктированные самим начальником штаба, строго и четко выполняли приказ. Наверняка она находится сейчас в его квартире и неподвижно стоит у окна, вглядываясь в перекресток переулка, откуда должен появиться Горелов.
Всего пока выплавилось не больше десяти литров тротила. А должно выплавиться около сорока ведер. Горелов снова подошел к бомбе и, засунув руку под пласт шлаковаты, погладил ее теплый бок. И вдруг он почувствовал какую-то необъяснимую внутреннюю потребность еще раз прослушать взрыватель. Нагнулся, разгреб пласты шлаковаты и, затаив дыхание, плотно прислонился к корпусу бомбы ухом. То, что услышал он в следующие секунды, прошило его тело словно током. Горелов отчетливо слышал равномерное тиканье часов: «тик-так, тик-так…» По телу разлилась слабость… Горелов хотел встать, но некоторое время не мог оторвать голову от теплой махины. Левая, свободная рука повисла плетью. «Что это?.. От усталости?» — промелькнуло в его голове.
— Уж не просыпается ли? — услышал Горелов за своей спиной бойкий и веселый голос корреспондента.
Капитан с большим усилием оторвал голову от бомбы и распрямился. Такую слабость он испытывал только раз в жизни, в детстве. Он метался в жару, а потом потерял сознание. А когда пришел в себя и хотел встать, то тело его не слушалось… «Может быть, сдают нервы?» — подумал Горелов. С этой мыслью он обернулся и встретился взглядом с Фунтиковым, который смотрел на него не то со страхом, не то с некоторым удивлением и моргал белесыми ресницами.
— Что с вами, товарищ капитан? На вас лица нет…
— Или мне померещилось, или… Фунтиков, послушай.
Фунтиков нерешительно подошел к бомбе и встал перед ней на колени. Всего несколько секунд его ухо касалось корпуса бомбы.
Как и Горелов, он медленно, очень медленно повернул голову в сторону командира и корреспондента, которые ждали, что скажет он, этот веселый и находчивый солдат, и проговорил:
— Идут… часы! — Мгновенно осознав весь ужас положения, Фунтиков порывисто, не поднимаясь с коленей, отскочил от бомбы, как от огромной змеи, которая нацелилась для смертельного прыжка.
Привыкший к розыгрышам своей корреспондентской братии, Веткин подумал, что капитан и солдат решили над ним подшутить, чтобы увидеть его перекошенное от страха лицо. Лихо подмигнув Фунтикову: мол, ты, парень, вижу я, не трус, но мы видали виды, он прислонил ухо к бомбе и через какие-то три-четыре секунды отпрянул от нее.
— Верно!.. Идут!.. Тик-так, тик-так… — Зачем-то закрыв рот ладонью, словно опасаясь неосторожным словом разгневать эту зашевелившуюся смерть, Веткин замер на месте и не сводил глаз с бомбы.
Мысль Горелова работала лихорадочно, но четко. Еще вчера вечером он перечитал главу из пособия по пиротехнике, где описывался часовой механизм этого взрывателя. Часовой механизм замедленного действия ставился немцами во времени от нескольких минут до наивысшего предела — до семидесяти шести часов. «Часовой механизм бомбы некоторое время работал и тогда, после падения… Но сколько он работал?.. И на сколько минут или часов он был поставлен?..» — эти вопросы росчерками молнии пронеслись в голове капитана. Взгляд его упал на ракетницы в нише. Он подскочил к ним и, повернувшись к Фунтикову и корреспонденту, дал команду:
— Всем в укрытие!..
Стремительно, как кошка, Фунтиков выскочил из шахты и, движимый инстинктом самосохранения, пригибаясь, кинулся в отведенное по инструкции безопасное место.
В глубокой шахте остались Горелов и корреспондент.
Горелов держал в руках заряженные ракетницы и удивленно смотрел на Веткина, который, словно ничего не случилось, снимал его на кинопленку.
— Марш в укрытие!.. — резко скомандовал Горелов.
Продолжая медленно переводить кинокамеру с капитана на бомбу и с бомбы на капитана, Веткин спокойно, не отрывая лица от камеры, ответил:
— Товарищ капитан, спокойнее… Сейчас мы на равных. Перед смертью все на равных… Вот закончу свое дело и удалюсь…
Одна за другой в промозглое от сырости ноябрьское небо полетели красные ракеты… Третья, четвертая, пятая, шестая… Огненно-красные трассы поднимались из шахты почти вертикально раскаленными хвостатыми метеоритами.
А корреспондент все снимал и снимал. В эти минуты он чем-то походил на пиромана, который при виде огромного пожара, испытывая чувство восторженного экстаза, пляшет от счастья и радости.
— Вон из шахты!.. — грозно потрясая кулаком и ракетницей, закричал на корреспондента Горелов. — Я не хочу за вас отвечать!
— Берегите нервы, капитан. За все, что здесь случится, мы будем отвечать вместе!..
Расстреляв все ракеты, Горелов бросил ракетницу на тюк шлаковаты, не зная, что делать дальше. Он стоял и смотрел на корреспондента, на лице которого светилось озаренье. Он был поражен спокойствием этого русоволосого парня, на лице которого цвела мягкая и немножко наивная улыбка. И самое удивительное, что почувствовал Горелов, — это то, что сам он перед лицом смерти ни капельки не испытывал страха. Более того, был даже уверен, что он, капитан Горелов, должен жить!.. Будет жить!.. Что завтра, с опозданием на один день, во Дворце бракосочетания рядом с ним в белом подвенечном наряде будет стоять Лариса…
Никогда в жизни с такой силой не испытывал капитан жгучего желания жить, как в эти минуты, когда всего в двух шагах в этой махине с затаившейся смертью в чреве тикали заведенные двадцать шесть лет назад часы…
Очевидно, никогда так лихорадочно-быстро и так точно не работает мозг у сильной натуры, как в минуту великой опасности. А может быть, есть в еще не изученных сферах человеческого духа какие-то особые, притаенные силы предвидения своей судьбы, которые вопреки веками сложившейся житейской практике иногда фатально заставляют человека бросать свою жизнь на чашу весов даже тогда, когда из тысячи шансов он рассчитывает на один, имя которому — чудо. Решение пришло в то самое мгновение, когда перед глазами всплыли строки письма, адресованного Ларисе. «Попробую!..»
Горелов, взяв молоток и монтировку, лежавшие на раме крепи, подошел к бомбе. Не торопясь он положил их на землю, сбросил с бомбы шлаковату, опустился на колени и осторожно ощупал прижимное кольцо взрывателя. Даже не прислоняясь ухом к корпусу бомбы, капитан слышал четкое тиканье часов: «тик-так, тик-так…»
За спиной Горелова жужжала кинокамера. Теперь ее звук капитану показался зловещим, раздирающим душу… Хотелось взять и разбить вдребезги эту маленькую шипящую машинку, которая отвлекает его и не дает сосредоточиться. Но теперь было не до корреспондента. «Попробую!.. Попробую!.. А если что — кроме Ларисы, плакать некому!..»