Мыслящий тростник

— Ни о чем. По крайней мере я так считаю. Ты скажешь ей, что у меня служебные неприятности. Хорошо? Наплети ей что хочешь…

— А ты никогда не брал ее с собой на эти вечеринки?

Юбер в негодовании выпрямился:

— Эмили? Да ты что, шутишь? Я уважаю свою жену.

— Впрочем, это вообще не в ее стиле… Да, по правде сказать, и не в твоем… Ну, ладно. Я пошел. Не унывай, старик. Уверен, что все уладится. И послушай меня, забудь о сутане.

Сев за руль, Марсиаль уставился в одну точку, стиснул зубы и на бешеной скорости погнал машину в сторону Больших бульваров.

Исповедь Юбера разожгла его чувственность.

Ярость отчаяния еще подлила масло в огонь его похоти.

Марсиаль в который раз убедился, что жизнь провела его и обокрала. И в значительной мере по его же собственной вине.

Как! Он довольствовался тем, что пристойно, по-мещански обманывал жену, завязывал интрижки на один вечер, одну зауряднее другой, или вступал в пошлые связи — тайные карикатуры на супружескую жизнь. Тут не было ни капли воображения, ни крупицы фантазии, не было даже настоящего удовлетворения, ибо все эти вполне безобидные измены были куда ниже его мужских возможностей. Ведь он и не на такое способен! Пожалуй, только гарем мог дать естественный достойный выход его аппетиту, его требованиям, избытку его жизненных сил. В самом деле, распутство Марсиаля было лишь каплей в море по сравнению с этим назойливым вечным желанием. Тридцать пять лет он прожил под роковым знаком неудовлетворенности. Арабский жеребец, поруганный, преследуемый желаниями и несчастный, постепенно привыкает наконец к своему несчастью, потому что думает (вернее, его так научили думать), что так устроен мир, и наша жажда обладания никогда не бывает полностью удовлетворена: этому противится все — законы, обычаи, печальная необходимость работать, изнурительная брачная повинность… И ретивый арабский жеребец, которому хочется носиться, ржать, мало-помалу чахнет в конторе страхового общества, утрачивает свою молодость, обрастает буржуазным жирком, стареет… И вот теперь, вступив в новый, переходный возраст, который приходит на рубеже второй молодости и начала заката, он вдруг узнает страшную, сокрушительную новость. Узнает, что все эти надругательства, это выхолащивание вовсе не обязательны. Есть люди, которые устраиваются по-другому. Есть ловкачи, которым законы не писаны, которые смеются над условностями и умеют выкраивать время для удовольствий. Эротические фаланстеры, вечно обновляемые гаремы. Ежедневные пиршества плоти. Постоянная эротизация жизни. Словом, эти люди живут так, как следовало бы жить всем мужчинам и женщинам без исключения, будь наше общество устроено чуть получше…

«Какой же я был дурак! Какой болван! Проворонил все! Как теперь наверстать упущенное?»

Снова время не терпит, снова чрезвычайное положение…

И в довершение насмешки Марсиаль узнает, что один из этих ловкачей, хитрецов, этих умеющих жить либертинов — Юбер… «Он же урод. А я хорош собой. Он замухрышка. А я сложен, как атлет. В постели результаты у него наверняка самые заурядные, даже много ниже средних. А я занимаюсь любовью как бог. И вот ему выпадает судьба султана, а мне — скопца…»

Правда, Юбер будет наказан. (Между нами будь сказано, и поделом ему. В этом мире за все надо платить. Правосудие неотвратимо!) Но разве кара может зачеркнуть годы счастья? Он-то по крайней мере пожил в свое удовольствие.

В баре, где он был завсегдатаем, Марсиаль сразу нашел то, что искал. Ему повезло — породистое животное. Как раз то, что ему требовалось. Инстинкт в чистом виде. Грубое слияние тел. Никаких тебе сантиментов. Никаких светских церемоний. Кое-кто разводит вокруг этого акта невесть что — это все снобизм, литературщина. Разные там изысканные ужины в духе XVIII века. Жалкие слабаки. Сибаритствующие импотенты. То ли дело Марсиаль, настоящий мужчина. Римский легионер, отстегивающий после битвы поясной ремень в лупанарии.

У девицы были прекрасные манеры, интеллигентная, слегка книжная речь. Нет, право, высший класс, просто высший класс. Она привела Марсиаля в уютную комнату, заставленную книгами.

— Вот те на! Неужели все эти книги — твои?

— Мои.

— Ты так любишь читать?

— Я студентка. Готовлюсь к защите диплома.

— …

— По немецкому языку и литературе.

— …

— Вас удивляет, что я занимаюсь этим ремеслом? Что поделаешь — жить-то надо. Но я привередлива в выборе партнеров.

— …

— Надеюсь, вас это не смущает?

Марсиаль с трудом проглотил слюну:

— Нет-нет… Ничуть… Наверное, это с тобой… то есть с вами в прошлом году познакомился один мой приятель. Он мне о вас рассказывал. Если не ошибаюсь, вы особенно интересуетесь Шопенгауэром?

— Моя настольная книга, — просто сказала она. — «Мир как воля и представление». Читали?

…Марсиаль с трудом избежал полного фиаско.

Недоставало только, чтобы еще и эти интеллектуалки вышли на панель! Марсиалю претило такое смешение жанров. Что за нелепость! Голова идет кругом! Трудно жить в обществе, где все слои перепутались.

Две недели прошли в каком-то чаду. Марсиаля преследовали эротические видения — ему не сиделось на месте. На службе он умирал со скуки. Дом в отсутствие детей (а Жан-Пьер и Иветта вечно отсутствовали) казался ему тюрьмой, склепом. Почти каждый вечер он уходил из дому, даже не пытаясь подыскать благовидный предлог. Он замечал, что Дельфина молча страдает, и злился на нее за то, что причиняет ей страдания. Он завязал две или три однодневные интрижки. Попытался было восстановить отношения со своей последней любовницей — парикмахершей. В первый день все шло гладко или почти гладко. Но потом Марсиаля стала раздражать ее глупость. Вообще-то Марсиаль высоко ценил женскую глупость, но при условии, чтобы то была глупость животного — безмятежная, благодушная и отдохновительная. Еще лучше, если она сочетается с чувственностью — тогда это сельский праздник, покой деревенских раздолий… Но он не выносил глупость цивилизованную, глупость с претензиями — ту, что жеманничает, читает вечерние газеты, боится «отстать от моды». С такою невозможно было смириться, не поступившись чем-то самым заветным, глубинным.

Марсиаль был так возбужден, что как-то вечером попытался даже вновь сблизиться с Дельфиной. Но она очень тактично, мягко и с достоинством дала ему понять, что об этом больше и речи быть не может.

Марсиаль забросил работу. Без счета сорил деньгами. У него было такое чувство, будто его подхватило течением. Все распадалось — в нем самом, вокруг него, — жизнь, семья… Правда, семья уже давно перестала быть для него семьей… Ему хотелось уехать далеко-далеко и там начать совсем новую, деятельную жизнь, полную приключений. Но уже слишком поздно. «Я попал в капкан».

Если бы еще разразился скандал с Юбером, его смятение наверняка немного улеглось бы — чужие несчастья нередко утешают нас в наших собственных горестях. Но то ли «документы» не представили достаточно веских доказательств, то ли по приказу свыше замяли дело в самом зародыше, — так или иначе, скандал не разразился. Юбер вновь обрел безмятежную ясность духа. Каждое утро Марсиаль развертывал газету в надежде увидеть имя свояка под разящим заголовком. Тщетная надежда. «Злодеям суждено их счастьем наслаждаться». И бесы, вселившиеся в Марсиаля, продолжали его терзать.

Этот кризис нанес смертельный удар его рвению неофита. Неофита-гуманиста. К чему интересоваться будущим, когда нынешняя жизнь — одно сплошное убожество? К тому же приверженцы Утопии оказались самыми обыкновенными лицемерами. Плевать они хотели на человека и его эволюцию! Как и всеми прочими их современниками, ими владели лишь самые примитивные и сугубо материальные интересы — секс, деньги, успех на светском поприще. А как же их хваленый технократический оптимизм? Просто лживая мораль, которая подымает их дух и успокаивает нечистую совесть. Сами для себя разыгрывают комедию ответственности, социальной завербованности, долга по отношению к ближним. Очковтиратели! «Как я мог хоть на минуту попасться на эту удочку? Очевидно, мне надо было любой ценой за что-нибудь уцепиться!» Но нельзя же цепляться за старый, одышливый и тряский паровичек гуманизма — технократического или нет, все равно.