Мыслящий тростник

— Необходимо переосмыслить всю архитектуру театра… Поставить зрителя физически в такие условия, чтобы он находился в центре действия и был полностью в него включен…

Видимо, это режиссер. Что ж, у молодого поколения Англадов блестящие знакомые: священник-модернист, режиссер-авангардист… Марсиаль осторожно приблизился к этой группе, чтобы полакомиться еще одним фирменным блюдом века (после новой теологии — новый театр)… Он вдруг ощутил в себе сильный интеллектуальный голод.

— Но все же нельзя, — сказал кто-то, — ставить любую пьесу исходя из этих принципов. Классический репертуар был создан в расчете на итальянскую сцену. Многих современных режиссеров я упрекаю именно за то, что они ставят Расина или Мариво по-брехтовски. По-моему, это просто нелепость.

Парень в свитере вынул трубку изо рта.

— А кому сейчас может прийти охота ставить Мариво? — спросил он холодно. — Эти пьесы мертвы! Они утратили всякий смысл.

Марсиаль сделал шаг вперед, он вдруг осмелел.

— Мне хотелось бы, чтобы вы разъяснили вашу мысль, — сказал он. — Почему эти пьесы мертвы?

Парень с трубкой поглядел на Марсиаля с таким недоумением, с таким любопытством и удивлением, как если бы он вдруг увидел в буржуазной гостиной в наш атомный век живого птеродактиля. Что его так поразило: возраст нового собеседника или чуть уловимый пиренейский акцент? Или, может быть, то, что Марсиаль явно чужеродный элемент в этом обществе, что он, как это говорится, outsider[13]? Так как парень с трубкой не спешил с ответом. Марсиаль спросил:

— А какие пьесы вы ставите? — и тут же заметил, что кругом смущенно заулыбались. Парень с трубкой поднял брови.

— Боюсь, вы ошиблись, я театром не занимаюсь, — ответил он.

Подошла несколько встревоженная Иветта.

— Папа, с чего это ты взял, — спросила она со смехом, — что Диди режиссер? Он священник. Разрешите представить вам моего отца, — сказала она, обращаясь к хулителю Мариво, и, повернувшись к Марсиалю, добавила: — Аббат Дюкре.

— Простите меня, — сказал Марсиаль, — ума не приложу, почему я так подумал.

— По-моему, мама вернулась, — сказала Иветта, взяв отца за руку; правда, она не добавила: «Иди к ней, тебе здесь нечего делать», но этот подтекст прозвучал в ее словах подобно грохоту орудийной канонады. Марсиаль отвел дочь в сторону.

— Скажи, а кто же тогда тот тип в черном?

— Кто в черном? Слушай, папа, ты все время попадаешь впросак!

— Да вон тот, с которым я говорил у буфета. Я думал, что это он — кюре.

Иветта ответила тихо, сдерживая раздражение:

— Да нет, нет. Это Яник, он танцор.

— Танцор? А я-то у него спрашивал, что читать по новой теологии! — И Марсиаль захохотал. Все это показалось ему очень смешным.

Иветта сказала:

— Ты все путаешь, ты словно с луны свалился. Яник — танцор и хореограф, о его последнем балете много писали в газетах: Formosum Alexim[14] по Вергилию. Ты ни за чем не следишь.

Он послушался Иветты и пошел к «маме» на кухню.

— Ты был у детей? — спросила она.

— Да, а что, разве это возбраняется?

— Нет, но, когда к ним приходят друзья, они предпочитают, чтобы мы не показывались.

— Смотри-ка! Они что, нас стыдятся?

— Нет, что ты выдумываешь? Но ты же знаешь, дети вообще предпочитают быть в своей компании.

— В самом деле? Интересно, а кто оплачивает их приемы?

— При чем здесь это?

— При том, что виски у них льется рекой и буфет ломится от всяких деликатесов. Они себе ни в чем не отказывают. А обо мне, как всегда, вспомнят, когда надо будет расплачиваться по счету.

— Послушай, они ведь не часто устраивают вечеринки. За последние три года, по-моему, второй раз. Их постоянно кто-нибудь приглашает, надо же им хоть изредка и к себе позвать.

— Весело живут, ничего не скажешь. Удивляюсь, как это Иветта находит время готовиться к экзаменам?

— Как видишь, находит, она же все всегда сдает с первого раза.

Дельфина по опыту знала, что муж ворчит только для проформы — Марсиаль никогда серьезно не вникал в то, как идут занятия у сына и дочки, и даже гордился, что у них так много друзей. Он охотно давал им деньги, столько, сколько им требовалось, и ни в чем не упрекал — радовался их радости, когда дети ее выказывали, потому что их радость давала ему право и на собственную радость, на беспечность, на добродушный эгоизм южанина.

— Послушай, они дружат с какими-то странными типами. Священник почему-то похож на тренера по гимнастике, а танцор выглядит как семинарист. Я их и спутал, представляешь?

— Совершенно в твоем духе.

Уплетая свой обед (вечером Дельфина ела только простоквашу и фрукты), Марсиаль спросил, долго ли внизу будет продолжаться фиеста, и предложил провести остаток вечера в кино.

— Мы целую вечность не были в кино.

Дельфина с радостью согласилась, не потому, что ее так тянуло в кино, но она никогда не упускала случая пойти куда-нибудь вдвоем с мужем. За последние несколько лет такие случаи представлялись ей не часто.

Марсиаль просмотрел программы. Не будучи знатоком, он выбирал либо те фильмы, в которых снимались знаменитые актеры с ярко выраженным мужским обаянием, типа Габена или Бельмондо, либо исходил из содержания, если в рекламе подчеркивалась рискованность сюжета. В таких случаях он оправдывал свой выбор пробудившимся социологическим интересом (эволюция нравов), что было лишь полуправдой. Он действительно интересовался современными нравами, но отнюдь не как социолог. Они выбрали фильм, о котором он слышал от мадемуазель Ангульван: «Моя секретарша сказала, что это неплохо. Экранизация романа Реми Вьерона, приятеля нашей Иветты».

Межев зимой. Снег и ярчайшее солнце. Радость жизни. Склоны гор, по которым мчатся лыжники. Черные от загара юноши и девушки. (Оператор показывает чудеса техники: съемки с движения, трансфокатор, стоп-кадры, наезды.) И вот в гостиницу высшего класса (с четырьмя звездочками в путеводителе) приезжает пара. Он — крупный журналист мирового масштаба, прославившийся репортажами о Че и Мао, человек, который всегда оказывается в тех точках земного шара, где полыхает огонь. Ему под сорок, у него профиль хищной птицы, холодный взгляд, который, однако, подчас становится теплым, человечным. Она — его ровесница, бывшая партийная активистка, все еще очень красивая, но лицо изможденное — оба пьют, это знает весь Париж. И весь Межев тоже. Холл роскошной гостиницы. Филипп Лепервье вызывает всеобщий интерес, особенно у женщин (от пятнадцатилетних девочек-подростков до светских львиц). Все здешние красавицы не могут оторвать глаз от сорокалетнего соблазнителя! Общеизвестно, что он виртуоз в любви, этакий Иегуди Менухин эротизма… Тройная слава искателя приключений, революционера и крупного журналиста еще содействует его успеху. Ему пожимают руку. Он всех знает. (Здесь в кадре появляются хорошо известные лица — весь Париж: редакторы крупных интеллектуальных еженедельников, знаменитые актеры, хозяева ночных кабаре, режиссеры с телевидения, одним словом — сливки общества… Режиссер снял всех друзей, чтобы самому позабавиться и им доставить удовольствие. К тому же лучше работается в атмосфере товарищества, когда не выходишь из привычного, «семейного» круга.) Администратор гостиницы не заставляет Филиппа заполнять регистрационную карточку. «Это же мсье Лепервье, какой может быть разговор!..» Зачем он приехал в Межев? Отдохнуть между двумя репортажами, между двумя тяжелейшими поездками. Но разве такой человек, как Лепервье, когда-нибудь отдыхает? Нет. Аккумуляторы его интеллекта всегда заряжены. Впрочем, он и сюда приехал работать. Он пишет эссе о распутстве, которое должно быть издано в серии «Идеи» издательства «Галлимар». Один из редакторов этого издательства оказался как раз в холле. «Ну как, Лепервье, когда мы получим вашу рукопись?» Они поговорили немножко о Ретифе, о Кребильоне, о маркизе де Саде. Очень быстро выясняется, что в перерыве между двумя революциями в Латинской Америке сам Лепервье ведет весьма вольный образ жизни, словом, теория у него неразделима с весьма широкой и методической практикой. Ну, а его жена? — Что ж, она молча страдает. Любит его. Прощает ему все причуды. Говорят, что даже иногда их поощряет. Она его сообщница. Они сообщники. Они выше условностей, общепринятой морали. В Межеве Лепервье сразу же засекает девушку по имени Сильвия, воплощенное целомудрие. Впрочем, заметьте, она отнюдь не невинная голубка, она, скорее всего, уже познала радости любви. Флиртует с молодыми людьми. Но она чиста. Цельная, непримиримая натура. Эдакая фигурка на носу старинного корабля. Сильвия — дочь богатого лионского скотопромышленника, но она порвала с буржуазной средой, которую ненавидит. Отказалась от привилегий богатства. Работает в одном из Домов моделей (художница) и живет на улице Варен, в очень простой двухкомнатной квартирке, в которой нет никаких украшений, кроме маленькой картины Макса Эрнста — подарок отца ко дню ее двадцатилетия. Одним словом, богема. Мужественно выбранная бедность. Сильвия активно участвует в левом движении. Само собой разумеется, свершается неизбежное. Лепервье не может пройти мимо этого чудо-цветка, неотразимого в своей свежести, когда достаточно протянуть руку, чтобы его сорвать. И он его, конечно, срывает. Любовная сцена на снежных вершинах. Сильвия, полуобнаженная (она спортсменка, простуды не боится), на фоне снегов, столь же холодных, что и взгляд Лепервье. Бедняжка ни перед чем не останавливается. Влюблена до безумия. Жюли де Лепинас и «Португальская монахиня» одновременно, в обличье девочки-подростка, которая одевается у Тэда Лапидуса. Лепервье, это ясно, не остается равнодушным. Оно и понятно, такая чистота… Однако драма развертывается стремительно. Дело в том, что Марта, жена Лепервье, взбунтовалась. Ее терпению пришел конец. До сих пор она мирилась с капризами мужа, потому что объектами его вожделений были бабенки, которых она презирала. Но с Сильвией, она чувствует, это серьезно. Великая страсть. Ее чистота для него откровение, и это потрясает его душу… Обычно Лепервье посвящал жену в свои любовные истории, ничего от нее не скрывал. На сей раз — нет. Договор о сообщничестве нарушен. Марта понимает, что все кончено. Она напивается до полусмерти. И как-то вечером устраивает чудовищный скандал в «Speakeasy» — шикарном ночном клубе Межева, где Лепервье проводит все ночи с Сильвией и ее друзьями, суровыми бунтарями, ветеранами баррикад. Обезумев от стыда, Сильвия убегает. Со всех ног мчится она по снежному полю. Лепервье пытается ее догнать. А что же Марта? Пьяная от отчаяния и виски, она надевает лыжи (в два часа ночи!) и съезжает с самого коварного склона Межева. На рассвете, после волнующих поисков с факелами, находят ее труп. Телеграмма из газеты вызывает Лепервье в Париж. В тот же вечер он должен лететь в Каракас. Сильвия, сломленная случившимся, остается в Межеве со своими товарищами, а великий журналист мчится туда, где вспыхнул новый очаг мятежа, — читатель не ждет!

13

Чужак (англ.).

14

Прекрасный Алексид (лат.).