Мыслящий тростник

В этот момент молодой викарий провозгласил: «Наш брат Феликс…» — слова, неожиданно пронзившие Марсиаля, взволновали его. Наш брат Феликс… У Марсиаля сжалось горло. Может, он сейчас заплачет. Наконец-то заплачет!.. Его мучили угрызения совести: как это он посмел задним числом ревновать к Феликсу. И он попытался искупить свою вину: «Слава богу, что бедняге выпало в жизни такое счастье. Да будет благословенна мадам Астине!» Что говорить, да, жизнь Феликса была наполнена, в ней были и семейные радости, и радости дружбы и любви… В делах сердечных он получил все, что только можно. От этих мыслей Марсиаль почувствовал себя на редкость добродетельным, но ему тут же расхотелось плакать. Порочный круг, из которого нет выхода…

«Дело, видно, в том, — решил Марсиаль, — что очень трудно осознать чью-то смерть во всей ее конкретной реальности. Когда-нибудь, на свежую голову, в одиночестве, я, наверное, это постигну, но тут, в присутствии чужих людей и лицедействующего викария, я просто не в силах. Слишком уж я сейчас рассеян. Сотни разных вещей отвлекают мое внимание. С другой стороны, я чувствую себя как-то неловко, я скован. Все время стараюсь изобразить на своем лице подобающее случаю выражение, а это автоматически отключает естественное чувство. Однако необходимо, чтобы горе мое как-то проявилось, хотя бы ради его близких… Сейчас постараюсь сосредоточиться… Феликс в гробу. Глаза его закрыты… Руки скрещены на груди… Он мертв… Это значит, он перестал жить… Черт возьми, я уже думаю о другом! Или ни о чем… Видимо, это происходит потому, что Феликс нас еще не совсем покинул. Ведь тело его тут. Какое-никакое, а присутствие. Вот через несколько дней, когда я наконец пойму, что Феликса действительно нет и больше никогда не будет, я начну горевать. Но сейчас…»

После отпевания и выражений соболезнований семье покойного все вышли из церкви… Люди постепенно расходились, и вскоре остались только родственники и самые близкие друзья. Марсиаль со своей семьей поехал за катафалком на кладбище. Он выполнит свой долг до конца. Он проводил глазами мадам Астине, которая удалялась по аллее, и на мгновение пожалел, что, должно быть, никогда ее больше не увидит. Ведь не было никакой причины им когда-нибудь снова встретиться.

Погода стояла серая, хмурая. Было холодно. В воздухе пахло близкой зимой. Следуя за катафалком, обе машины ехали по пригороду, застроенному маленькими домиками, похожими на тот, в котором жил Феликс. Обширное кладбище раскинулось на склоне холма. Сверху открывался унылый городской пейзаж, над которым нависло тяжелое свинцовое небо. Куда ни глянь, повсюду однотипные домишки с крошечными садиками, огородиками и сарайчиками для садовых инструментов. Среди них торчало несколько десяти-двенадцатиэтажных белесых, но уже тронутых копотью зданий — муниципальные дома с умеренной квартирной платой. Виднелись еще и два завода с высокими трубами, из которых клубами валил дым. Значит, Феликс будет похоронен здесь, среди этих бездушных декораций. Вот оно, место его вечного успокоения. Конечно, в конце концов, какая разница, где лежать, тут или там, но Марсиалю вспомнилось маленькое, ухоженное, все в цветах кладбище в Сот, за которым сразу начинались поля. Там, среди знакомых, среди своих, Феликсу было бы куда лучше…

Земля, выброшенная при рытье могилы, была желтой — видимо, глина. По краям ямы положили две доски. Четыре могильщика в черной форменной одежде, в каскетках сняли гроб с катафалка и со всеми предосторожностями опустили его на доски. Раздался глухой стук. Только он, да еще невнятные слова, которыми шепотом обменивались могильщики, нарушали тишину. И вот тут послышался тихий, сдавленный, жалобный стон, словно заскулил щенок. Это плакала вдова. Под черной вуалью она прижимала платок ко рту. Ее поддерживали дочь, тоже под вуалью, и сын. Лицо у сына было заурядное, малопривлекательное и сейчас почему-то багрово-красное, словно он только что вышел из банкетного зала. Он уставился в могильную яму выпуклыми, ничего не выражающими глазами. Молодой викарий произнес краткое напутствие, которое Марсиалю, однако, показалось чересчур длинным. Он попытался было слушать, но безуспешно — уж очень раздражали его и голос и манеры этого пастыря. Затем викарий прочитал молитву. Дельфина и мадам Сарла вторили ему. Дельфина шепотом, а мадам Сарла громко, с ясной и четкой дикцией, почти нескромно. Викарий окропил гроб святой водой. Могильщики в каскетках, приподняв гроб, подвели под него веревки и стали опускать в могилу. В какой-то миг гроб резко качнулся, Марсиаль испугался, что он опрокинется и, не дай бог, откроется… Все это время Марсиаль отчаянно пытался вызвать в памяти образы, способные его взволновать, исторгнуть слезы из глаз. Ему хотелось вспомнить Феликса таким, каким он видел его позавчера, на матче регби, или потом, в кафе на Бульварах, того Феликса, с каким он встречался тысячу раз в прежние времена, или год назад, или еще в школе… Ничего не получалось. Марсиаля охватила паника. А вдруг он так и не заплачет? Если он — через две минуты подойдет к вдове с сухими глазами!.. Гроб наконец коснулся дна могильной ямы. Могильщики выпрямились, послышался шорох веревки, трущейся о дерево. Они вытаскивали ее, словно матросы, выбирающие якорь. И только тут Марсиаль ощутил ужас. Феликс в самом деле исчез. Он навеки останется здесь, на этом зловещем кладбище… Марсиаль увидел, как сын Феликса поднес платок к глазам и тихонько их вытер. На его лице застыла детская гримаса. В этом неуклюжем жесте, в гримасе было что-то такое жалостливое, что Марсиаль, сам не зная почему, был потрясен. Иголочками закололо веки. Наконец-то он заплакал!..

В последний момент.

3

Прошло две недели, а горе, на которое он надеялся, которого ждал — искупительное горе, — так и не приходило. Марсиаль был обеспокоен своей душевной черствостью. «Я помню только то, что Феликс умер, самый факт, не больше. Я забываю вспоминать о Феликсе, не о том, что его уже нет, а о самом Феликсе, я забываю ощущать в нем потребность, испытывать пустоту от его отсутствия, страдать. Неужели у меня камень вместо сердца?» И ведь Марсиаль знал, что способен чувствовать сострадание, отзываться на чужие беды, легко умиляться. Но очевидно, все эти чувства были поверхностными и выражались лишь в словах. Неглубокие переживания, свойственная южанам склонность к патетике. А по существу — равнодушие. Марсиаль спрашивал себя, — похож ли он в этом отношении на других людей, нормален ли он, не есть ли это какое-то психическое уродство. Короче, он легко обходился без Феликса. Жизнь текла так, будто этого ближайшего друга детства и не существовало вовсе. «Что ж, подождем очередного матча», — и Марсиаль вздыхал, словно крестьянин в засуху, надеющийся, что равноденствие принесет вожделенный дождь. Он был безутешен, оттого что так легко утешился. Но пилюлю подсластило философствование: «Вот, оказывается, чего мы стоим! Нет незаменимых людей. Мы исчезаем полностью, не оставляя никаких следов, — разве что беглое воспоминание. Жизнь берет свое».

И будто нарочно, жизнь в эти дни была к Марсиалю особенно благосклонна. Дела шли как нельзя лучше. Страховой компании, в которой служил Марсиаль, удались подряд три очень выгодные операции, и Марсиаль, как член правления и административного совета, получил весьма солидную сумму. Президент Компании, он же генеральный директор, единственный человек на свете, перед которым Марсиаль несколько робел, был с ним любезен, как никогда прежде. Дома воцарилась безоблачная, на редкость дружеская и раскованная атмосфера. Дети были более разговорчивы и общительны, чем обычно. Высказывания мадам Сарла всех забавляли. Даже погода словно старалась содействовать душевному благополучию Марсиаля: осень стояла великолепная. Ну разве при подобных обстоятельствах полезут в голову всякие печальные мысли? Марсиаль по своей натуре был предрасположен к счастью. И первые три-четыре недели после смерти Феликса он был счастлив. Он признался в этом. И мадам Сарла посоветовала ему возблагодарить небо. Но Марсиалю некого было благодарить ни на земле, ни на небесах.