Без объявления войны

— Мы уезжаем, а ты остаешься. Что тебе подарить на память? — спросил Первомайский. Он достал из планшетки великолепную записную книжку в темно-коричневом бархатном переплете. — Возьми, это от всей души...

Возле блиндажа подает гудки «виллис». Иван Ле забрасывает за плечи вещмешок:

— Пошли, Леонид. Радецкий прислал машину.

Метет поземка, и мороз усиливается. Ле с Первомайским, усаживаясь в машину, поднимают воротники полушубков. «Виллис» берет разгон, скрывается за серыми бревенчатыми избами, и я возвращаюсь в блиндаж. Написав корреспонденцию о взятии Казачьего кургана, принимаюсь за полосу «Бой в немецких траншеях и ходах сообщения». Она состоит из пяти рассказов бойцов штурмовой группы сержанта Василия Петрухина. Заканчивая работу над газетной полосой, поглядывал на подарок Первомайского. Все мои блокноты кончились, и тут на тебе — такая замечательная записная книжка. Я принялся перелистывать ее и вдруг на последней странице увидел посвященные мне Леонидом Первомайским стихи. Перечитал их, и в памяти ожило заметенное снегом ночное село на Донце. «Не забуду той ночи глубокой и сердец притаившийся жар... В полумраке — по памяти — Блока батальонный читал комиссар. Не забуду волшебного слова, лебединого пенья и крыл, зачарованных былей Лескова, тех, что в памяти друг мой таил».

В блиндаж кто-то спускается. За моей спиной раздается знакомый голос:

— Скажите, здесь находится политотдел армии?

— Здесь он находился утром, Павло Матвеевич, а сейчас могу вас принять как полноправный хозяин этого блиндажа.

— Я привык ничему не удивляться на войне. — Усенко, сняв шапку, принялся стряхивать с полушубка снег. — Последний раз тебя видел в Киеве, на митинге в Союзе писателей, и вот в хуторе Вертячем встретились в блиндаже. — Он осмотрелся. — Это кто ж отгрохал? Немцы, конечно. Капитальное сооружение.

Отрывисто забухали зенитки на берегу Дона, охранявшие штаб армии. Мы выскочили из блиндажа и увидели в мутном, снежном небе черный силуэт самолета. Под правой плоскостью блеснул огонь, похожий на оранжевую звезду. Пилот, резко накреня самолет, старался сорвать пламя. Это ему удалось. Он набрал высоту и словно растворился. Зенитки прекратили огонь. Но звук удаляющегося самолета стал чересчур прерывистым.

— Смотри, снижается! — крикнул Усенко.

Транспортный самолет Ю-52, подбитый зенитками, планировал над Вертячим. Моторы отказали, пилот выбирал площадку для посадки. Мела уже сильная поземка, но ему удалось за Вертячим посадить в степи самолет.

Усенко загорелся во что бы то ни стало побывать там. Как я ни отговаривал его, доказывая, что сделать это без машины трудно, он все-таки зашагал в степь. Вернулся Павел Матвеевич поздно вечером, изрядно продрогнув на тридцатиградусном морозе. Растегивая ремни и снимая с плеча автомат, устало опустился на скамейку:

— Я думал, что гитлеровцы будут гуманны хоть к своим раненым и больным солдатам. Нет, черта с два. Самолет оказался набитым до отказа совершенно здоровыми офицерами. Фашисты вывозят из «котла» командный состав. Думаю написать статью для «Радянської України». Я теперь спецкор этой газеты.

Я глубоко уважал Павла Матвеевича Усенко — честного, открытого, бесхитростного. До организации Союза писателей он возглавлял литературную группу «Молодняк». Был также одним из организаторов комсомола на Украине. Я знал наизусть стихи Усенко еще со школьной скамьи и рад был такой необычной встрече.

У Павла Матвеевича не было с собой никаких продуктов. Я вскипятил котелок чаю, принялся угощать его трофейными норвежскими шпротами и французским вишневым сиропом, большую глиняную бутылку которого подарил мне комдив Сиваков.

А что это у тебя так потрескивает в печке? — спросил Усенко.

— Фаберовская фирма. Дров никаких нет, и я топлю печь карандашами. В углу их целые горы. Они присланы на Дон по приказу Гитлера, чтобы каждый солдат после взятия Сталинграда мог написать об этом домой.

— Это под вой пурги потрескивает не фаберовская фирма, а весь фашистский рейх. — И Усенко придвинулся к железной печке.

Я сказал, что утром здесь был Иван Ле с Первомайским, они уехали в Уфу на писательский пленум.

— Це треба, а нам своє робить, — заметил Усенко.

Почти полночи под завывание вьюги проговорили о будущем. Верилось: скоро вернемся в Киев. Но каким его увидим? Это тревожило до боли.

Утром метель усилилась. Северный ветер крутил столбы снежной пыли, но Павел Матвеевич стал собираться в дорогу.

— Ты говоришь, что балка Вертячая подходит к подножью Казачьего кургана? Значит, сбиться с дороги нельзя? Пойду, по пути все равно попадется какая-нибудь машина, а не то сани. — Усенко стал затягивать ремни, вскинул на плечо автомат. — До свиданья, друг, до встречи в Киеве.

Взглянул на часы. Пора. Скоро автомобильная колонна отправится в Камышин. Но пойдет ли она в такую метель? Мое опасение развеялось, как только я вышел из блиндажа. Водители уже проверяли на колесах цепи. Начальник автомобильной колонны, старший лейтенант Александр Фокин, предложил мне место в кабине головной машины. В пути разговорились. В колонне были водители, которые воевали с первого дня войны и сумели, несмотря на бомбежку и всю тяжесть отхода к Волге, сохранить свои машины и держать их в самом образцовом порядке. К таким умелым водителям начальник колонны относил старшину Сергея Карнадуда, ефрейтора Павла Шадрина и ефрейтора Александра Шамоту. Они в метель, в тридцатиградусные морозы бесперебойно, порой раньше установленного срока обеспечивали продовольствием и боеприпасами танкистов. За время нашего контрнаступления эта автоколонна, состоящая из двадцати грузовиков, намотала на колеса пять тысяч двести километров и почти каждая машина доставила на фронт по сорок две тонны груза.

После Паньшино головной машине пришлось в глубоких снегах пробивать дорогу. И тут я увидел, какой Фокин непревзойденный мастер вождения автомобильной колонны по бездорожью. Он обладал каким-то особым даром по самым малозначительным признакам среди этой сыпучей снежной пудры находить самые удобные и проходимые места.

Приходилось останавливаться, подтягивать отставшие машины и снова пускаться в путь. Водители говорили, что такой пурги, как в этот день, в степи еще не было. Мороз крепчал. Ноги мерзли в валенках. Холод пробирался под кожух и даже под меховую жилетку. За Солодчей наша колонна встретила такие заносы, что только с помощью дорожных бригад и снегоочистителей пробилась в Камышин. Был поздний вечер. Метель продолжала бушевать с неистовой силой. Я решил справиться в комендатуре о редакционном поезде. Он стоял на окраине Камышина, во дворе консервного завода.

Попасть туда в безлюдный вечер и в метель было не так просто. Дежурный посоветовал мне переночевать на пересыльном пункте.

Где мне только во время войны не приходилось коротать ночи, но в Камышине я, подобно Хоме Бруту, переступил порог старой церкви. В полутьме со всех сторон неистово посвистывало и храпело. Все это в вышине, под самым куполом, где жалобно дребезжали оконные стекла, сливалось с воем метели в какой-то дикий хор. Но я был рад теплу. Оно исходило от раскаленной печки, сделанной из большой железной бочки. Старшина, бросив подкладывать в печку поленья, подвел меня к деревянной лестнице и стал просить извинения за то, что только на пятом ярусе есть свободное место.

Мои нары оказались вместительным ящиком. Сорок три дня я не снимал валенок и не расставался с кожухом, а тут тепло, можно, наконец, сбросить эту тяжесть.

На передовой позиции, в холодных блиндажах и землянках, я спал блаженным сном, а тут, в тепле, в тыловом городе приснился горящий Сталинград и так ясно возникла Московская улица. Снова ощутил качание трехэтажного дома, увидел балкон и рухнул с ним в пылающий костер.

Открыл глаза. С голубой вышины прямо на меня спускались с мечами в ярких нимбах два золотокрылых строгих ангела. Спросонья какое-то мгновение не мог понять, где я, что со мной происходит. Отвел глаза, глянул вниз, и тут эту неизвестность усилил синеватый провал. Мне показалось, что нахожусь между небом и землей. Стало жутко. Как вдруг из-под крыльев ангелов появились две руки с алюминиевыми солдатскими кружками.