Без объявления войны

В степи разыгралась пурга. Сквозь ее снежные вихри просеивается едва уловимый лунный свет. Скрипят полозья саней, похрапывают кони, перекликаются голоса. Идут моряки на Манштейна. Дружно, слаженно. Очень спешат. Мороз перевалил за тридцать градусов. Все надели ушанки, но ни один не расстался с бескозыркой, заткнул ее за борт шинели, и на ветру вьются ленты. Моряки останавливают полуторку, просят дать спички.

— Ребята, зачем вам в такую стужу бескозырка?

— Для атаки!

Какой-то шофер тормозит рядом с нашей полуторкой. Пурга сбила его с дороги.

— Как проехать к Черному кургану? — спрашивает.

Начинаю объяснять ему дорогу и вдруг слышу голос Первомайского:

— Видно, черт нас водит в поле и кружит по сторонам... — Он соскакивает с грузовика и, чтобы согреться, начинает прыгать: — Это ты здесь?

— Я, Леня, я!

— Чудеса!.. В такую метель встретиться... Я совершенно закоченел. Погода изменилась, да еще с дороги сбились... Шофер «попутки» кружит по степи, кружит... Как же добраться до Черного кургана — попасть в Самаро-Ульяновскую?

— Завтра вместе доберёмся, а сейчас поедем в двести четырнадцатую, она рядом.

В землянке начподива Валентина Клочко у железной печурки отогревается Первомайский. Бодрит горячий чай. Мало-помалу Леонид Соломонович приходит в себя, закуривает трубку.

За ужином вспоминаем освободительный поход в Западную Украину. Далекий Львов, где мы подружились с Валентином Клочко. И ту неповторимую осень с обломками старого мира и лучами новой жизни. И вот встреча в землянке под высотой с отметкой 122,6.

В дивизии у меня есть и новый друг — Шафик Фасахов. Спрашиваю о нём — и как выстрел в упор: убит. Больно. Как часто приходится слышать это слово. Так и стоит перед глазами самоотверженный, смелый сокол разведки Шафик Фасахов.

Утром Первомайский принимается за работу над стихами. Положив на колени блокнот, задумчиво выводит яркими зелеными чернилами строчку: «Снег летит и летит...» А я направляюсь в блиндаж командира дивизии Николая Ивановича Бирюкова.

— Товарищ генерал, мне, корреспонденту фронтовой газеты, не удалось поговорить с вами под Нижне-Чирской, когда дивизия переправлялась на левый берег Дона. Не повезло и в Паньшино перед штурмом высоты.

— Да, то были горячие места, — проронил комдив.

Вошли штабные командиры — решать неотложные вопросы. Я заметил, что Николай Иванович Бирюков ни разу не повысил голоса, не сказал им: «Это мое распоряжение» или «Я вам приказываю». Во взаимоотношениях с подчиненными он не допускал ни окрика, ни грубости. Не было и панибратства, а чувствовалось боевое содружество, уважение к своим помощникам. Обращаясь к ним, он говорил: «Я прошу вас поступить так», «Я надеюсь, что вы решите вопрос следующим образом», «Пожалуйста, займитесь этим делом». Если возникали возражения, он прислушивался к ним и давал свой совет. Таков был бритоголовый комдив с высоким лбом и внимательным взглядом.

Когда мы остались одни, он сказал:

— Прошу извинить меня за вынужденную паузу. Слушаю вас.

— Что по вашому мнению должно быть в данный момент главным в действиях наступающих в донской степи стрелковых частей и штурмовых групп?

— Вы хутор Паньшино знаете. К югу от него — хутора Нижний и Верхний Гниловские, Вертячий, а между ними — высота с отметкой пятьдесят шесть и восемь. Она не такая большая, но запомнится на всю жизнь: многому нас научила. В сочетании с грядой высот Золотой Рог она являлась важным опорным пунктом в системе вражеской обороны. Район, который мы обобщенно называли «паньшенским рубежом», стал переломным в ходе сражения. Если раньше бои носили оборонительный характер, то теперь — наступательный. Вот и надо учить пехоту ходить за огневым валом. Смелей, ближе прижиматься к разрывам своих снарядов, а штурмовым группам — умело вести бой в немецких траншеях и ходах сообщения. После победы под Сталинградом мы шагнем далеко на запад и встретим там на своем пути не одну еще оборонительную линию противника. И то, о чем я сейчас говорю, мне кажется, станет для успеха в бою самым необходимым и главным.

Генерал дал мне связного, и тот быстро провел меня в роту лейтенанта Семена Кудинова. Противник изредка, как говорят бойцы, «швырял мины», и мне удалось переговорить в землянках и окопах с вожаками атак. Записав рассказ командира штурмовой группы Василия Петрухина, я с благодарностью подумал о Бирюкове, который натолкнул меня на новую тему.

Штурмовая группа Василия Петрухина состояла из семи человек. Она смело шла за огневым валом и врывалась в немецкую траншею под разрывы своих гранат. Потом трое продвигались по траншее, а четверо ползли сверху, прикрывая огнем своих товарищей, следили за тем, чтобы враг не подбросил к месту схватки по ходам сообщения подкреплений. Как только траншея делала изгиб, за поворот сразу же летели гранаты. Выслушав героев рукопашных схваток, решил сделать полосу о штурмовой группе, чтобы каждый боец рассказал, как он ведет бой в немецких трашеях и ходах сообщения.

В землянке пачподива меня с нетерпением ждал Первомайский:

— Где ты запропастился? Едем в Самаро-Ульяновскую дивизию. Там успех. Она вот-вот возьмет Черный курган. Ты только пойми: эта дивизия в гражданскую войну освободила от белых банд родной город Владимира Ильича Ленина — Симбирск.

Валентин Клочко дал нам свой вездеход, и в морозную в зеленых отблесках ночь мы с Первомайским помчались к Черному кургану. По пути в Самаро-Ульяновскую дивизию узнали, что взятие Черного кургана как нельзя кстати. Оно дает возможность написать Первомайскому очерк для «Известий» о молодом командире полка Николае Романовиче Романце.

— Это восходящая звезда. Будущий командир дивизии. Умница. Красавец. Храбрец, — восторженно отзывался о своем герое обычно сдержанный Первомайский.

Романца на КП полка мы не застали. Он находился в передовом батальоне, где на гребне кургана под давно подбитым танком саперы оборудовали наблюдательный пункт. Возвратился он на КП в полночь и был искренне рад встрече со своим старым знакомым — Леонидом Первомайским. Романец повесил на гвоздь автомат и сказал:

— Черный курган наш.

Только он произнес эти слова, как блиндаж вздрогнул от шквального минометного огня. Романец рванул трубку полевого телефона, вызвал ответный огонь артиллерийских батарей. Но враг бросил в ночную контратаку не менее двадцати танков с десантами автоматчиков и овладел гребнем кургана. Западные скаты оказались незащищенными. Здесь никто не успел отрыть окопы, и Романцу пришлось отвести батальоны на прежние позиции, укрыть их в балках.

С тех пор, как наши войска прорвали немецкую оборону под Клетской и дошли до Черного кургана, противник еще ни разу не бросался с такой стремительностью и ожесточением в ночную контратаку и не старался восстановить прежнее положение, отбить любой ценой утраченные позиции. Утро принесло разгадку этому новому действию врага. На юге танковая армада группы армий «Дон» продолжала продвигаться вперед и подошла к станице Громославки. Всего тридцать пять километров отделяли теперь Манштейна от Паулюса.

Романец принялся тщательно подготавливать новую атаку. В душе он переживал потерю Черного кургана, но виду не показывал. Спокойно и ровно отдавал распоряжения, хотя сам уже получил взбучку от представителя штаба армии.

— Было и не такое... Черный курган вернем, — заканчивая телефонный разговор с комдивом, заверил Романец.

Я уговорил Леонида Первомайского перебраться к танкистам Якубовского. Если командующий армией Батов придвинул свой КП поближе к Казачьему кургану, значит, то направление главное. Там будет решаться судьба укрепленной гряды высот. Первомайский ехал к танкистам хмурый. Всю дорогу молча курил трубку. Сдача Черного кургана огорчила его. Очерк о Романце он, конечно, напишет, но надо повременить.

В бригаду полковника Ивана Игнатьевича Якубовского попали, когда танкисты готовились к решительному штурму Казачьего кургана, заправляли машины горючим, пополняли боеприпасы. Здесь же находились и саперы с низкими железными санками, для маскировки покрытыми белой краской. На них лежали полупудовые мины. На саперов, которыми командовал военный инженер Харченко, возлагалась ответственная задача: как только будет захвачен Казачий курган, сейчас же за его гребнем они должны были создать минные поля, прикрыть ими выходы из балок. Танкисты знали, на что идут. Попади в сани какой-нибудь осколок от снаряда или мины — и ничто их не спасет. Но все говорили: риск — благородное дело!