Без объявления войны

В комнату заглянул наш новый начальник отдела фронтовой жизни — старший политрук Борис Фрумгарц:

— Давай скорей сюда, скорей!

Я выбежал в коридор и столкнулся с бородатым человеком, одетым в поношенный ватник и подпоясанным веревкой. На голове облезлая ушанка, на ногах опорки. Измученное, бледное, покрытое простудными нарывами лицо. Савва Голованивский воскликнул:

— Женя!

Из соседних комнат выглянули Твардовский, Безыменский, Вашенцев. Узнав Долматовского, бросились обнимать.

— Бежал из фашистского лагеря... Переправился через Днепр в Каневе, прошел по тылам врага семьсот километров... — отрывисто, хриплым голосом сказал Долматовский.

Как в жизни все быстро меняется. Прошла какая-нибудь неделя, и Евгений Долматовский пришел в себя. Он в форме батальонного комиссара — сотрудник нашей газеты. Почти все корреспонденты и писатели собрались в моей комнате, где стоял концертный рояль. Долматовский написал стихи, а красноармеец, композитор Марк Фрадкин, который служит во фронтовом ансамбле, сочинил музыку. Получилась у них песня или нет? Пока никто ничего не знает.

Марк волнуется, пробегает рукой по клавишам. Рояль настроен. Звучит отлично.

— Итак... «Песня о Днепре». Я предупреждаю, товарищи, — круто поворачивается на стульчике Фрадкин, — вы должны сделать скидку на мой голос... «У прибрежных лоз, у вы-со-ких круч, и лю-би-ли мы и рос-ли. Ой Днепро, Днеп-ро, ты ши-рок, мо-гуч, над то-бой ле-тят журавли».

Напряжение нарастало. «Смертный бой гремел...» Наши войска уходили с Днепра. Его волна была как слеза. Но песня не вселяла уныния в душу. Она звала в бой, и верилось: «Как весенний Днепр, всех врагов сметет наша армия, наш народ».

Фрадкин взял последний аккорд и застыл в ожидании, что же скажут братья писатели? Общее мнение высказал Вашенцев:

— Стихи и ноты надо заслать в набор. Песня получилась.

Это была скромная оценка. Триумфальное шествие песни о Днепре началось через несколько дней в здании Воронежского цирка. Давно не топленный зал забит до отказа. Из госпиталя пришло много раненых в белых повязках. На сцене фронтовой ансамбль. Конферансье объявил:

— «Песня о Днепре».

Зал притих, покорился песне. А когда она кончилась — взорвался дружными, долгими аплодисментами:

— Бис! Браво!

У многих слушателей, молодых, вихрастых и убеленных сединой, по лицу текли слезы.

— Повторить!

Такого успеха песни, как в тот морозный воронежский вечер, я не видел никогда. Фронтовому ансамблю пришлось исполнять песню несколько раз.

11

Только вернулся с концерта, как тут вызов к редактору.

— Завтра утром надо лететь в Старый Оскол, в Сороковую армию. Там сейчас Михаил Нидзе, но ему требуется подмога. Я хочу укрепить корпункт.

— Задание?

— Оно таково: наши войска, разведывательные группы, диверсионные отряды не должны давать гитлеровцам ни малейшей передышки. Как наш казак Иван Гвоздев говорит: «И в метелицу-пургу не давать заснуть врагу». А сейчас иди к Лерману. Он выдаст зимнее обмундирование.

Марк Михайлович, как всегда, встретил меня шуткой:

— Ну вот еще, тебе — завтра лететь, а ты уже с вечера задумал экипироваться. — И тут же выдал полушубок, ушанку, меховой жилет, теплые рукавицы и валенки.

Почти весь следующий день я проторчал на аэродроме и очень жалел, что не поехал в Старый Оскол поездом. Летчики несколько раз объявляли о посадке, заводили моторы, но тут же глушили их. Погода летная, но в небе «мессеры», они блокируют Старый Оскол. Взлетели под вечер. Транспортный самолет низко пошел над заснеженными перелесками. Ветречи с «мессерами» не произошло. Быстро преодолели стокилометровое расстояние; совершили посадку за рекой Оскол. На попутке я добрался до города, где отыскал редакцию армейской газеты «За победу». В редакции застал Николая Упеника и Якова Шведова. Они готовили в очередной номер стихи. Автор известной песни «Орленок» слегка прихрамывал — ночью оступился и упал в глубокую канаву, откуда ему помог выбраться Упеник, который тут же сочинил дружескую эпиграмму: «Местности не разведав, пострадал немного Шведов».

Мой товарищ по работе Михаил Нидзе занимал в старом доме крохотную комнатку, где находились три вещи: столик, раскладушка и чернильница. Мне ничего не осталось делать, как расстелить на полу газеты и уснуть на полушубке.

Утром Нидзе ознакомил меня с оперативной обстановкой. Он располагал скупыми данными и далеко не полной информацией, но все же это в какой-то мере проливало свет на то, что делалось на участке 40-й армии. Осенние проливные дожди и непролазная грязь принесли фронту затишье. С наступлением морозной погоды по почам вели активный поиск разведчики.

Потом я зашел в политотдел армии. Представился бригадному комиссару Уранову и попросил разрешение просмотреть очередные сводки. Никаких интересных фактов. Видно, под лежачий камень вода не течет. Надо ехать на фронт. Уже собирался уходить, но тут из кабинета вышел Уранов:

— Я только что разговаривал с командующим армией — генерал-лейтенантом Кузьмой Петровичем Подласом. В шесть вечера он ждет вас в штабе.

Штаб армии занимал двухэтажный кирпичный дом. Поднявшись по скрипучей лестнице на второй этаж, оказался в приемной командующего. Порученец попросил подождать. Командарм вел переговоры с Воронежем. Но вскоре освободился, и я вошел в небольшую комнату с круглым столом, за которым сидел широкобровый, аккуратно постриженный генерал. На широкой груди два ордена Ленина, два ордена Красного Знамени и медаль «XX лет РККА».

Вскинул карие глаза, пожал руку и пригласил сесть.

— Из частей, входивших в третий воздушно-десантный корпус, создана стрелковая дивизия. Ее командиром назначен Герой Советского Союза полковник Родимцев. Десантники люди смелые, отважные. Многих помню еще по обороне Киева, по боям в Голосеевском лесу. Обращаюсь к вам с просьбой: поддержите действия этой дивизии во фронтовой газете. Если люди увидят, что о них пишут, к ним проявлено внимание, будут драться еще лучше. Понадобится какая-нибудь помощь, обращайтесь лично ко мне. Начальнику связи дам указание, чтобы ваши корреспонденции направлялись в редакцию без малейшего промедления. Завтра армейские журналисты едут в дивизию Родимцева, присоединяйтесь к ним. — Погладил большим пальцем черные усики и доверительно добавил: — В Тим ворвались немецкие танки. Но этот город с важными дорогами на Курск, на Щигры, на Ливны и Старый Оскол мы в руках противника не оставим!

На этом беседа закончилась.

Штаб армии менял КП. Я с Нидзе тут же условился: он переедет со штабом на новое место, обоснуется там, а я побываю в передовых частях.

Легкий снежок припорашивал на дороге горбатые, с гребешками застывшей грязи колеи. Поля — черные от воронья. В небе кружатся несметные стаи галок, и вспоминается «Слово о полку Игореве»: «И часто каркали вороны, деля между собою трупы, часто говорили свою речь галки, собираясь на добычу».

В кабине сидел какой-то угрюмый политрук, рядом со мной в кузове раскуривал трубку разбитной, веселый крепыш с русой бородой, чуть-чуть рыжеватой по краям. Фотокорреспондент армейской газеты Петр Петрович Вершигора.

— Скоро брошу «лейку», пойду на командирские курсы, попрошусь куда-нибудь за линию фронта, к партизанам. — И он, выбив пепел из трубки, ловко вдавливал в нее новую порцию золотистого, ароматного табака. Где он умудрялся доставать на фронте «Золотое руно», оставалось для меня загадкой.

А кругом ни кустика, ни деревца. Только попадаются соломенные вехи, общипанные ветром. В степи зимнему ветру есть где разгуляться. На гребнях холмов навстречу нам такой летит ветрище, что крытый брезентом грузовик вздрагивает, словно теряет под колесами опору и, того гляди, опрокинется.

Политрук на раздорожье останавливает машину и простуженным голосом хрипит из кабины:

— Петр Петрович, с дороги не сбились?