Без объявления войны

Беспрерывные зуммеры полевых телефонов заставили комдива прервать беседу. Он пожелал нам успеха в работе, и связной повел нас в политотдел.

Медведев — кадровый политработник, безусловно, принадлежал к тем комиссарам, которые еще во время гражданской войны в любой обстановке всегда проявляли большую выдержку. По своему характеру он напоминал Ильина из девяносто девятой дивизии. Та же тактичность и доброжелательное отношение к людям.

— Давайте о делах не говорить, пока не пообедаем, — Медведев пригласил нас к накрытому на скорую руку столу.

Но именно за обедом завязался деловой разговор. Узнав, что Твардовский с Голованивским собираются с рассветом посетить корабли, он запротестовал:

— Днем, на корабли?! Ни в коем случае. Только ночью.

— Нам уже говорил об этом в Келеберде батальонный комиссар Яблоков. Но мы хотим побывать, на кораблях днем, — возразил Твардовский.

— Корабли... Вас тянет романтика. Знаете, она связана с большим риском для жизни. У нас на земле немало героических дел. — Медведев встал из-за стола. — Вот сейчас убедитесь. Пошли!

Мы поднялись по тропке в гору и вскоре вошли в дворик, где с полсотни пленных немецких солдат приводили свои пыльные мундиры и сапоги в порядок. За колодезным срубом под охраной часового на старой телеге сидели два обер-лейтенанта.

Твардовский обратил внимание на лысого, морщинистого солдата, у которого на подбородке и щеках седая щетина. В руках он держал сапоги с широкими, словно ведра, голенищами, но надеть их не мог — на пятках горели кровавые волдыри. Он шагнул вперед, бросил сапоги на траву и пробормотал:

— Война пльохо, это не есть гут.

Этот пятидесятилетний резервист оказался бухгалтером из Веймара, недавно призванным в армию.

— У большинства пленных солдат настроение подавленное, — доложил переводчик начподиву. — Говорят: это не Франция. Хотя они и подошли к Днепру, радости мало. Их роты понесли значительные потери. Старшие начальники твердят: солдаты, Днепр форсируем — все изменится.

— А что офицеры?

— До сих пор не могут прийти в себя. Все не поймут, как это они очутились в плену?

— И только?

— Нет, не только. По их мнению, война Германией выиграна. Победа — лишь вопрос времени. Ее принесут люфтваффе и танковые клинья.

— Федор Гаврилович, — обратился начподив к лейтенанту Белкину, — расскажите писателям, как взяли фашистов в плен.

— А чего же... Рассказать можно. Значит, так: послали меня делегатом связи в наш левофланговый полк. Вместе со мной пошел политрук Сергеев. Вручили командиру полка приказ о наступлении. С рассветом к нам на помощь подошли три танка, и полк стал наступать. Гитлеровцы ответили контратакой. Завязался тяжелый встречный бой. Мы решили с Сергеевым возвратиться в штаб дивизии и доложить о создавшейся обстановке. Выходя из-под обстрела, стали встречать одиночных бойцов. К нам присоединилось девять человек. Вижу — в лощинку спускаются немецкие минометчики и занимают позицию. Мы в хлебах, они не видят нас. Приказал бойцам незаметно подобраться к ним. Подползли ребята и с криком «ура» бросились в штыки. Четырнадцать немцев подняли руки вверх. Один офицер что-то закричал и застрелил двух своих солдат. Я сразил его короткой очередью. Второй рыжий офицер, вон тот, что сидит на телеге, понял: деваться некуда — и бросил оружие. Пошли мы дальше уже с пленными. Тут к нам присоединилось еще девять красноармейцев. Стали выходить из хлебов, видим — немцы. Подобрались к ним и снова с криком «ура» ударили в штыковую. Семерых закололи, а тридцать шесть солдат во главе с офицером сдались в плен. — Лейтенант Белкин усмехнулся. — Вот они фрицы, все налицо.

— Да-а, — протянул Твардовский. — Выступи так наш казак Иван Гвоздев в газете, сказали бы — выдумка. А настоящий героизм видишь каков?!

Пришел бравый старшина и попросил у начподива разрешения выстроить пленных для отправки за Днепр, в штаб фронта.

— А что скажет нам лучший пулеметчик Давид Шапиров? — обратился Медведев к хмурому красноармейцу.

— Товарищ полковой комиссар, когда я смотрю, как относятся к пленным у нас, как их кормят и поят, то не могу без крепкого слова вспомнить кирпичный завод на окраине Умани, превращенный гитлеровцами в концлагерь. Наша рота попала в окружение. Патроны кончились, а фрицы тут как тут: рус, плен! Загнали меня за колючую проволоку. Три дня находился в плену, да горя хлебнул там столько, что на всю жизнь хватит. По дороге в Умань охранники хлестали нас плетками, колотили прикладами. Кто выбивался из сил, отставал от колонны — тому крышка. Подскакивал на коне гитлеряка, вскидывал автомат и давал короткую очередь. В концлагере за три дня сто пятьдесят пленных получили ведро воды и два ведра недоваренного проса. Нас не так голод мучил, как жажда. Днем приказывали стоять по команде смирно. У товарищей подкашивались ноги, и они садились на землю. Охранники усматривали в этом нарушение лагерной дисциплины и длинными палками загоняли провинившихся в яму с жидкой глиной. Под рев и хохот фашистов измученные люди захлебывались жидкой глиной и тонули. В лагере я ничего не ел и не пил — боялся заболеть. Как ни ослабел, а все же хватило сил: ночью сделал подкоп под колючей проволокой и ушел от верной смерти. Я прошу вас, товарищи писатели, рассказать об этом в газете. Пусть вся наша армия знает, что такое фашистский плен.

В политотделе полковой комиссар Медведев дал нам прочитать показания военнопленных. Одно из них нельзя было не записать в корреспондентский блокнот: «Как только войска перешли русскую границу, командир роты ознакомил солдат с инструкцией главного командования. Она отменяла обязательное применение военно-уголовных законов к военнослужащим германской армии, повинным в убийстве и грабеже мирного населения». Все было предельно ясно: человеческую жизнь на оккупированной территории в любую минуту мог растоптать сапог фашистского солдата.

Медведев, взглянув на часы, сказал:

— Пора, пошли в укрытие.

— В чем дело? — спросил Твардовский.

— Семь часов вечера, как по звонку... — Дальнейшие слова полкового комиссара заглушил грохот зенитных батарей.

Мы поспешили к щели. «Юнкерсы» шли волна за волной. Уходила девятка бомбардировщиков — на смену появлялась новая. Солнце из-за каневских гор хорошо освещало пойму Днепра. Черные свастики и кресты на пикировщиках вырисовывались резко, зловеще и казались тенью смерти.

С заходом солнца бомбежка прекратилась. Каневский мост не пострадал, корабли тоже. Только на берегу Днепра горели хаты, да где-то за железнодорожной насыпью раздавались пулеметные очереди. Грохнули пушки бронепоезда, и все стихло.

Время шло, и мы стали думать, как же на следующий день выполнить главное редакционное задание — побывать на кораблях и бронепоезде. Полковой комиссар Медведев связался с моряками. Они пообещали чуть свет прислать катер. Связной проводит Твардовского с Голованивским к Резервному озеру и заодно покажет мне тропку, которая ведет через болото на стоянку бронепоезда.

Встали еще затемно. Заботливый Медведев принес хлеб, колбасу и котелок чаю. Перекусив, поблагодарили полкового комиссара за гостеприимство, собрались в путь. Знаем, впереди нелегкий денек. Чем он кончится? Неизвестно. Но об этом лучше не думать.

Светает. Вместе со связным начинаем спускаться с крутого холма. Тропка от росы скользкая. Твардовский раздавил сапогом сливу и чуть не слетел под кручу. Потом это случилось с Голованивским, он с трудом устоял на тропке. Ну и гора! На каждом шагу сливы и сливы. А сорвешь с ветки — зеленая, поднимешь с земли — червивая.

— Эх, еще бы недельку... — Твардовский посматривает на синеватые сливы. Под их тяжестью ветки гнутся до самой земли.

С высокого холма стараемся разглядеть полоску Днепра. Как ни напрягаем зрение, нет, ничего не видно. Пойма в тумане, еще не продута ветром.

Не хочется расставаться с товарищами, по связной показывает мне протоптанную тропку, уходящую в камыши. На прощание молча поднимаем над головой руки и крепко сжимаем их. Это означает: до встречи!