Без объявления войны

Леонид Первомайский, соскакивая с грузовика, вскипает:

— Лейтенант, мы, конечно же, не «объекты». И какие там еще нужны документы? — Он выхватывает у Ивана Ле из планшетки пакет Военного совета. — А что это, не документ? Не пропуск?

Пакет Военного совета с большими сургучовыми печатями производит на помощника коменданта магическое действие.

— Так сказали бы сразу, что вы писатели — офицеры связи. Никто бы вас не задерживал, — оправдывается он и, взмахнув красным флажком, дает знать часовым, что путь для нашего ЗИСа открыт.

Я смотрю с моста вниз. Днепр, как бы утомленный зноем, лениво, сонно накатывает на песчаный берег волны. Вдруг движение машин замирает.

— Воздух!

— «Юнкерсы»!

На деревянном мосту слышится гулкий топот ног. С левого и правого берега бьют зенитки. Небо в огненных вспышках, а попаданий нет. Девятка «юнкерсов» заходит на бомбежку. Вот она разворачивается, цепью повисает над рекой. Мы соскакиваем с машины и вместе со всеми, кто был на мосту, открываем по самолетам огонь. Флагман с воем входит в пике. Длиннющий деревянный мост вздрагивает. Он скрипит и качается. От близких взрывов летят такие брызги, что дощатый настил сразу темнеет, как от сильного ливня. Все же ни один пролет не поврежден.

Не успели проводить взглядом удаляющуюся девятку «юнкерсов», как появляется новая. Люди, застигнутые на мосту бомбежкой, на чем свет стоит ругают зенитчиков и радуются тому, что все сброшенные бомбы поднимают только фонтаны воды.

Черкасский мост преподнес нам серьезное испытание. Но зато мы узнали друг друга. Поведение в боевой обстановке, как своеобразная лакмусовая бумага, проявляет характеры. Перебравшись через огненный мост, почувствовали себя воинами: никто не струсил, не побежал, не бросил товарищей. Это говорило о многом: наша бригада и в дальнейшем не спасует перед опасностью, она выполнит до конца свой нелегкий солдатский долг.

Черкассы — город одноэтажных домиков, фруктовых садов и тенистых тополей. Он насторожен, приведен в боевую готовность. На улицах — патрули, конная милиция, регулировщики. Маршируют новобранцы, течет поток военных машин. Бьется учащенный пульс города. Черкассы пережили уже не одну бомбежку. Они расстались с тополиной тишиной, но настроены не панически. Комендант города занят до предела размещением госпиталей, отправкой пароходов, санитарных поездов, машин, и все же он немедленно принимает нас:

— Товарищи писатели, чем могу служить?

Разговор с комендантом длится несколько минут. Его рвут на части телефонные звонки и дежурные командиры. По данным коменданта, оперативная обстановка на нашем участке фронта значительно осложнилась. Штаб 12-й армии в движении, он прошел Христиновку. Нашей бригаде комендант советует ехать в Корсунь, где мы окончательно сможем уточнить местонахождение 99-й дивизии.

И вот наш ЗИС проносится мимо городской гостиницы с единственным балконом, нависающим над главным входом. Первомайский, толкая меня локтем, показывает на балкон трубкой.

— Ты помнишь?

Вспоминаем поездку с венгерскими писателями по Днепру. Двухдневную остановку в Черкассах. Память, как машина времени, возвращает в прошлое. Вот я стою с Первомайским на промелькнувшем в тополиных ветках балконе, а Матэ Залка сидит в плетеном кресле и повторяет перед выступлением в городском парке свой рассказ «Яблоки». «На южном участке Таганаша мы шли в штыковую атаку на отчаянно сопротивляющихся белых. Я кричал до хрипоты, собирая остатки своей роты, когда из калитки беленького домика вышла старушка. Она вынула из-под фартука три яблока и протянула мне:

— Попробуй, сынок, освежись.

Я надкусил яблоко. Во рту моем разлился незнакомый, нежный, живительный аромат освежающего сока. Я почувствовал на своих губах вкус победы».

Когда же мы на своих губах почувствуем вкус победы? Когда?!

За Смелой ровная степь переходит в холмистую местность. Кругом темная, сочная зелень лесов. Порой с возвышенности открывается и степная полоса с оврагами и желтеющими квадратами созревших хлебов. И как-то странно и таинственно выглядят от красного суглинка дальние дороги, словно обагренные кровью, пересекают они холмы и низины и уходят в лес. Только села здесь притихли и опустели, как муравейники перед зимой.

На дороге все чаще сигналят автобусы с красными крестами. Чувствуется близость фронта. Вот к придорожной кринице с ведрами бегут встревоженные водители.

— Откуда вы, хлопцы? — спрашивает Иван Ле.

— Из «богуславской каши».

— Богуслав держится?

— Сдан.

В изрешеченной пулями «эмке» раненый подполковник поправляет повязку. Иван Ле заводит с ним разговор. Подполковник достает из полевой сумки карту, кладет на колени:

— Все в корне изменилось. Здесь вы не проедете, товарищи писатели. Нет никакой дороги. Вам надо возвратиться в Смелу и повернуть на Умань. Только так... Только! Но та дорога тоже тревожит. Сколько она еще продержится в наших руках, этого не берусь предсказывать.

«Эмка» тронулась, а мы стали думать, что же нам делать? Ведь Умань — это снова окольный путь.

— Немедленно к коменданту! — настаивает Первомайский. — А там будет видно.

Корсунский комендант майор Титаренко растерян. Он отдает своим подчиненным распоряжение за распоряжением. Дежурные не успевают взяться за дверную ручку, как он останавливает их и все отменяет. Так и хочется сказать:

— Комендант, да перестаньте же быть тряпкой!

Корсунский комендант смотрит на нас так, будто хочет сказать: «Какой дьявол занес вас сюда? Своих забот хватает, а тут еще ломай голову, отыскивай дорогу на Христиновку».

Леонид Первомайский уже знает, как надо разговаривать в таких случаях с местными начальниками. Он кладет пакет с большими сургучовыми печатями на стол перед комендантом и внушительно говорит:

— Вы понимаете, что это мы должны немедленно доставить в дивизию?

— Можно еще проскочить через Звенигородку, — поглядывая на пакет, поспешно отвечает комендант и крутит телефонную ручку. — Звенигородка! Алло, Звенигородка! Не отвечает... А без проверки ехать нельзя. — Он устает крутить ручку и выкрикивать: — Звенигородка! Отвечай, Звенигородка!

Ручку крутит Первомайский. Молчание. К телефону подсаживается Иван Ле. Ручка жужжит, как шершень.

И вдруг:

— Это я, Звенигородка! — В телефонной трубке грохот боя.

— С вами говорят из Корсуня корреспонденты. Хотим приехать в Звенигородку. Интересуемся дорогой на Умань и на Христиновку.

Слышно, как тревожно дышит телефонистка.

— Нет, нет, миленькие, сюда не надо ехать. У нас бой идет. Не рвитесь к нам. Здесь земля гудит. Ой, мои родненькие, вижу немецкие танки, — голос девушки, полный отчаяния, трепещет в трубке. — А как же мне быть? Я одна сижу... Что делать? Куда уходить?

Комендант выхватывает у Ивана Ле трубку и кричит:

— На Корсунь! На Корсунь!

Связь прерывается. Несколько минут сидим молча, думая о судьбе телефонистки, которая до последней возможности была на своем посту. Да, невесело. Богуслав сдан. В Звенигородку ворвались немецкие танки. Слышно, как в Корсуне нарастает стук подков и колес. В город втягиваются обозы, а это верный признак — наши войска отходят.

Надо и нам возвращаться назад. Засветло в Смелу не попадешь, едем в Городище. Маленький городок настроен по-боевому. Сквер у здания райкома превращен в военный лагерь. В сумерках здесь вооружается местный партизанский отряд. Командиры сколачивают взводы и роты. Винтовок не хватает. Автоматов нет. Гранат мало. У некоторых бородачей за плечами одноствольные и двуствольные охотничьи ружья. С рассветом уйдут партизаны бить на лесных дорогах врага — это всплеск народного гнева.

Райкомовцы обрадованы неожиданным приездом нашей бригады. В Городище особым уважением пользуется Иван Ле. Здесь у него много читателей и давних знакомых. Первый секретарь районного комитета партии, он же и командир партизанского отряда, просит Ивана Ле рассказать народу о положении на фронте. Всех волнует судьба столицы Украины. Что там, как там в Киеве? Устоит ли город? Сдержит ли он врага, крепка ли его оборона? Маленький райкомовский зал заполнен, набит до отказа. Двери распахнуты настежь и все окна тоже. Чуть кто кашлянет, зал шипит шиной проколотой, требует тишины.