Без объявления войны

Маленький городок не защищен зенитками. В любую минуту безнаказанно бродящие в небе косяки «юнкерсов» могут обрушить на его опрятные домики, окруженные кустами буйно цветущего жасмина, бомбовый удар. Оглушенный близкой бомбежкой, Корец притаился. Улочки и дворики пустынны. Жители укрылись в погребах, попрятались в садиках, разбрелись по огородам, подошли поближе к отрытым щелям. Конная милиция покидает город. Это настораживает нас. Решаем заехать к военному коменданту выяснить обстановку.

Комендант, проклиная плохую связь, говорит:

— Механизированный корпус генерала Фекленко юго-западнее Ровно перешел в наступление.

— Перешел! Хорошо... — радуется Буртаков. — Какая там обстановка?

— Не берусь судить... Новых данных не имею. Связь! Как нам нужна связь! — И тут же ободряет: — До Горыни путь свободен, езжайте смело.

На этом кончается выяснение оперативной обстановки. Мы выходим во двор комендатуры разочарованными. В кустах жасмина, где стоит наша замаскированная «эмка», делаем десятиминутный привал. После бомбежки и дорожной жары — тихий тенистый уголок двора с кустами цветущего жасмина, с мирно гудящими пчелами напоминает жизнь, которая так неожиданно ушла и, очевидно, не скоро вернется.

— Я уверен: чья-то вражеская рука мешает точно выполнять приказы высшего командования. Где «ястребки»? Почему истребители не прикрывают шоссе? — Буртаков вспыхнул: — С воздуха дубасят, а на дороге в ответ даже выстрел не щелкнет. Вот о чем писать! Земля должна греметь залпами.

Я развернул карту.

— Давайте взглянем. Фекленко наступает юго-западнее Ровно. Значит, он идет на Дубно. Может быть, там у танкистов успех?

— Я, как сказал комендант, «не берусь судить», — проронил Филь.

— Ой Филь ты мой, Филь, а еще танкист, — с укоризной сказал Буртаков. — Если механизированный корпус перешел в наступление, то его стальная лавина, конечно, может развить успех. Да-а, мы о Рокоссовском и Кондрусеве забыли! Их мехкорпуса тоже таранят вражеский клин. А ведь есть и мехкорпус Карпезо. Смотрите, какая наступательная сила. Клин срежут, и мы прикатим к шапочному разбору. Поехали!

— Заводить?

— Заводи, Хозе!

Над обрывистым берегом Корчика распахнутые окна приветливых домиков машут белыми занавесками, а большие застекленные веранды плавит солнце. В пути думаю о фронтовой дороге, о героях-водителях. Вот тема, рожденная войной. Как доставить груз на передовую позицию быстро и без потерь? Будет очерк... Только необходимо проехать с колонной от склада до окопов. Эх ты, черт, какой же я разиня. Борьба с вражеской агентурой... Тема? Гвоздевой материал. И он ускользнул. Из-за стычки с капитаном не заметил золотой жилы. Чувствую, как в спину опять упирается проклятое дуло. Буртаков делает это намеренно.

— Бригадир, наблюдай за воздухом. Тебе там видней, а ты носом клюешь.

Филь мурлычет: «Не буди меня, жена, порану, не проснусь...» 

— Ты лучше посматривай, лирик, а то выскочим из машины, когда над головой засвистят бомбы. — И Буртаков курит папиросу за папиросой.

Я знаю, Владимир не трус, но большой придира, Филь придвигается к боковому стеклу и, оглядывая небо, продолжает тихонько напевать: «Положи головушку на рану, дрогнет ус...»

Мучит жажда. Посматриваем по сторонам в надежде заметить криницу или журавль колодца. Хлеба и хлеба, колосья никнут под зноем. Дорога кажется бесконечной и огненной.

— Ур-р-а! Впереди спаситель! — От радости Хозе дает сигнал.

На фоне белой стены продолговатого коровника виднеется журавль.

Вода такая холодная, что зашлись зубы. Наполнив фляги водой, я с Филем пошли к машине.

Неожиданно у колодца грянул выстрел. За ним второй и третий. Вскинув десятизарядку, Буртаков лихо расстреливал старую шапку грачиного гнезда. А с правой стороны пылила полевка. Там скрипели колеса. Конный обоз вытягивался из хлебов. При первом же выстреле ездовые кинули поводья и, соскочив с подвод, бросились врассыпную. Погрозив Буртакову кулаком, я с досадой подумал: «Сколько у нас еще необстрелянного народа. Много ли можно ждать от обозных, недавно призванных в армию?»

А полевка внезапно полыхнула огнем. Та-та-та... — заработал «максим». Будто крупные капли дождя пробежали по крыше коровника и на зеленых листах железа оставили пятнистый след. Первая очередь легла высоко, но вторая заставила Буртакова укрыться за колодезным срубом.

— Прекратите огонь! — закричал я с обочины. — Прекратите!

В ответ стучал «станкач». Лейтенант Филь с бранью выскочил на полевку, и от залпа крепких слов пулемет захлебнулся.

— Свои! Свои! — загудели в хлебах голоса.

Появился начальник обоза, пожилой перепуганный старшина.

— Прошу прощения, товарищи командиры! Люди нервничают... Новички. Вчера вечером диверсанты обстреляли обоз. Ночью трижды исподтишка по нас огонь вели. Извините... Пока я к головной подводе добежал, один приписник уже полоснул пулеметными очередями... Ему показалось: диверсанты из-за колодца по обозу стреляют.

Подошел забрызганный жирной грязью Буртаков и, задыхаясь от ярости, сказал:

— Старшина, страх плохой помощник. Учти! — Он кое-как наспех очистил гимнастерку от комков грязи, и «эмка» тронулась.

Когда далеко позади остался тополь с таким злополучным грачиным гнездом, Хозе, как бы между прочим, спросил:

— Ну что, товарищ младший политрук, испытали десятизарядку? Как у нее отдача, подходящая?

Буртаков стал туча-тучей. Но промолчал. Недавний командир танковой роты лейтенант Филь стукнул кулаком по спинке сидения:

— Мальчишки! А еще собираемся учить бойцов воевать!

В зеркальце над лобовым стеклом сузились и потемнели карие глаза. Буртаков резко подался вперед. Хозе сбавил скорость. Взмахивая красным флажком, к машине подбежал взмокший от жары регулировщик. Он козырнул:

— Будьте внимательны. Местность открытая. «Мессеры» ходят на бреющем. Охотятся за «эмками».

Сам черт прокладывал эту дорогу. Ни кустика тебе, ни перелеска. Кюветы — и те какие-то мелкие... Я зорко всматриваюсь в серовато-зеленые бугры, за которыми могут бродить «мессеры», да так устаю, что порой летящая навстречу стрекоза кажется самолетом. Нет сил приподнять веки. Сквозь дрему слышу голос Филя:

— Не будите его. Не надо...

Я проснулся на закате солнца. Нашему экипажу везло. Небо молчало. «Мессеры» не появлялись. Промелькнул поворот на местечко Гощу. Вот-вот должна была показаться река Горынь. До Ровно осталось километров тридцать.

— Придется в Ровно переночевать и с рассветом махнуть на фронт, — сказал Филь.

— Нельзя терять ночь. Надо собрать материал. В редакции ждут. Там надеются на нашу оперативность, — возразил Буртаков.

Хозе, прислушиваясь к разговору, прибавил скорость. Пустынное шоссе блестело от косых лучей солнца. Какой-то боец, опрометью выскочив из кювета, преграждая нам путь, бросил на шоссе пилотку и, замахав рукой, крикнул:

— Куда прешь? Очумел?!

Хозе, остановив машину, спросил:

— В чем дело?

— А в том что передовая.

— Что-что?

— Разворачивайся, пока в машину не влепил снаряд, — сказал боец и, подняв пилотку, стряхнул пыль.

Мы выскочили из «эмки». Прислушались — ни звука. Осмотрелись — ни дымка. Неужели передовая? Если фронт проходит по реке Горынь, значит, сдан Луцк и оставлено Ровно! От этой мысли шаг становится тяжелым. Каменистая тропка приводит нас к замаскированному травой и ветками орудию. С лафета встает черный как жук боец, тянет к пилотке руку.

— Наводчик орудия красноармеец Ашот Саркисьян. — А в сторону: — Макаренко, позови младшего сержанта.

Командиром орудийного расчета оказывается младший сержант Александр Антонович Шемусюк. Синие «мушки» на лице сразу выдают его довоенную профессию — шахтер. Если Ашот Саркисьян проворный, улыбчивый боец, то его командир, богатырского телосложения, медлителен и суров. Он бережет от случайного толчка или неосторожного движения левую руку, прижимает ее к груди.

— Ты ранен, младший сержант? — спросил Филь.