Страница 35 из 43
«Эту, пожалуй, предупредить надо, — подумал Турбин. — А строевым шагом пока можно и не заниматься». В свободное время лейтенант отрабатывал еще и строевой шаг. Солдаты с любопытством, в общем-то одобрительно посматривали на шагистику взводного. Но его громогласные команды почему-то вызывали у них иронические улыбки и возгласы «Вот дает!».
Турбин с удовлетворением заметил, что в комнате стало теплее. Три солдата сидели на полу и писали письма. Один, примостившись на подоконнике, брился, делая страшное лицо и тихонько охая. Другие разговаривали, перебирали содержимое вещмешков. У каждого было свое дело.
Маленький солдатик по фамилии Задира лежал с закрытыми глазами, опершись плечами о вещмешок и головой о стену. Задира был на удивление сонливый. Где бы ни останавливалась рота, он сразу же ложился или садился и погружался в дрему. К своему счастью, Задира никогда не храпел, и трудно было понять, спит он или бодрствует. Но когда на привалах громко кричали «Подымайсь!» или окликали Задиру, он вздрагивал, и по этому вздрагиванию все определяли, что Задира спал.
— Разбудить Задиру, — сказал Турбин Капустину. — Почему у него грязные сапоги? Немедленно почистить.
Два солдата опередили старшего сержанта и, подскочив к Задире, крикнули:
— Задира, пожар!
— Тревога!
Задира вскочил, ошалело заморгал глазами и стал сморкаться. Турбин на ходу отдавал приказания — кому почистить сапоги, кому побриться. Отозвал в сторону командира первого отделения и дал ему нагоняй за то, что у бойцов грязные подворотнички.
— Товарищ лейтенант! — услышал он громкий голос связного. — Вас вызывает командир роты.
— Всем привести себя в порядок! — на ходу отдал команду Турбин.
Как он и предполагал, остановка была временной. Роте предстояло пройти еще одиннадцать километров и остановиться на ночлег в городе Слока.
А солдаты уже готовились к отбою. Они раздобыли где-то старой соломы, которая воняла гнилью, разбросали ее по полу и сверху покрыли плащ-палатками. У изголовий положили вещмешки: постель была готова.
Турбин приказал Капустину выстроить взвод во дворе. Солдаты быстро выскакивали из дому: можно было подумать, что они только и ждали команды на построение.
Взвод Турбина выстраивался быстрее других в роте. Лишь Дьяков частенько запаздывал и, подбегая к строю мелкой рысью, поправлял гимнастерку и подтягивал штаны. Сейчас его не было видно. Не было и еще многих солдат. В доме стояла тишина.
— Где люди? — спросил Турбин у Капустина.
— Через минуту прибудут. — Лицо помощника командира взвода было встревоженным.
— Я спрашиваю, где солдаты?
— Недалеко тут… Вон там, — Капустин показал на море. — Мостик достраивают, верней, достраивали.
— Чего? — сурово переспросил Турбин, хотя ясно расслышал слова, произнесенные Капустиным.
— Да это Дьяков все… Пошел он с солдатами море смотреть. А посмотреть море больше всего захотел Таковой. Вы же знаете, какой он?
— Короче! — сверкая глазами, крикнул Турбин.
Капустин пошлепал губами и выпалил:
— Сейчас прибегут. Там вон, у моря, овражек есть, узкий и глубокий. Так Дьяков сказал, что он за полчаса сделает мосток через этот овражек. Чтоб, значит, не обходить его. Мы же ведь думали, долго тут будем. Хозяйка обрадовалась и дала старых досок и бревнышко. За Дьяковым пошли Таковой с Титовым. Ну и другие. Восемь человек в общем. Я послал за ними.
— Вы, конечно, знаете, что мы служим в особых войсках — оперативных?..
— Виноват, товарищ лейтенант. Дьяков пристал как банный лист: отпусти да отпусти. Он ведь и дня не может, чтоб не построгать да не попилить, шут его дери. Я думал, они до вашего прихода успеют. Между прочим, Дьяков-то, говорят, даже мебель для музея реставрировал.
— Э-э, завел шарманку, — вконец рассердился взводный. — Идите за ними, и чтобы через две минуты все были в строю!
Где-то залаяла собака. Слышалось сопение бойцов и удары сапог о мерзлую землю. «А все же какая размазня этот Капустин», — подумал Турбин.
— Где Задира?
— Ушел с Дьяковым, товарищ лейтенант, — ответил командир первого отделения.
Турбин удивленно хмыкнул.
Переминаясь с ноги на ногу, солдаты перешептывались в строю:
— Эх, в баньку бы счас теплую, попариться.
— А потом к Маше под бачок.
— У голодной куме одно на уме.
Во двор по одному вбегали бойцы-строители.
Таковой втиснулся в строй и сказал соседу:
— Навели переправу. Только гвозди кое-где не успели вбить. — Он усмехнулся. — Пьяный не ходи — качается, как на волнах.
«Качается»… Турбин вдруг вспомнил, что в поселке, где он рос, тоже был жиденький мостик. Через ручей. По нему хорошо было бегать босому. Мать боялась, что он свалится и убьется. А он не боялся и бегал. Турбин вздохнул.
Все солдаты стояли в строю. Уже темнело. На небе мигали звезды. Разрывая вечернюю тишину, раздалась команда:
— Рравняйсь! Смирно! Отставить! Смирно!
И словно в насмешку, с соседнего квартала донесся басок:
— Микита, ножичек давай, едят тебя мухи.
Там устраивались на ночлег пехотинцы.
ТАЙНИКИ АРХИВНЫЕ
— Вот, Михаил Яковлевич, — пробормотала девушка-архивариус, торопливо положив на стол кипу помятых, старых бумаг, называемую по-научному «единицей хранения», а попроще — архивным делом.
— Да кладите вы потише, — поморщился Ушаков. — Не видите, сколько в них пыли.
Пыли в единицах хранения и в самом деле было страшно много. Ушаков не мог понять, откуда она, эта пыль, берется. В хранилищах чистый воздух, шумит вентилятор, и днем и ночью проветривая помещение. Архивные дела уложены в картонные коробки. А на́ ж тебе: возьмешь дело, пролежавшее годков этак тридцать-сорок, тряхнешь его и закашляешь.
Некоторые от пыли чихают. Есть люди, которые никак не реагируют на пыль. А Михаила Яковлевича одолевает кашель. С утра еще ничего, а ближе к обеду появляется неприятное ощущение в горле, будто оно заболело или что-то в него попало, и хочется без конца откашливаться.
На столе рядом с архивными бумагами лежит заявление Никулина Дмитрия Никитича, по архивной терминологии — «запрос». Оный Никулин хочет получить справку, что он работал когда-то председателем колхоза. Желание понятное: человеку шестьдесят лет и пора уходить на пенсию.
Но бедный старик, конечно, не подозревал, как трудно найти документы о нем. На бюро райкома партии его не утверждали — в тридцатых годах такое бывало. В протоколах бюро ничего не было и об освобождении Никулина от председательства. И вообще председатель колхоза Никулин не попадался в протоколах. Значит, средненько робил Дмитрий Никитич: хороших председателей тогда, как и сейчас, отмечали, а плохих наказывали.
Никулин к тому же беспартийный. На коммунистов «заведены личные дела», и по ним легко «наводить справки». Ушаков на всякий случай просмотрел описи единиц хранения и нашел личное дело Никулина Дмитрия Николаевича. Не он ли? Не сходится только отчество, да и то три первых буквы одинаковы.
И вот оно, это личное дело. Михаил Яковлевич поспешно перелистал страницы. Не тот. Как досадно.
Он встал, распахнул окно, выходившее на север. Сколько солнца на улице, там, где кончается тень от громадного здания обкома! Там тепло, даже жарко. А тут, в кабинете, всегда прохладно и темновато. Кажется, в солнечные дни даже темнее, чем в пасмурные. Так оно, собственно, и водится в архивах: где вечно хранятся бумаги, не должно быть солнца и жары. Архивные документы не живые существа, им солнце и жара противопоказаны.
Еще совсем недавно, четыре месяца назад, Ушаков был городским военным комиссаром. Работенка, что и говорить, беспокойная, не для старого человека. Ушел в отставку. Полежал на диване месяц, а больше терпения не хватило. Было неприятнейшее состояние — будто ты стал совсем никому не нужным, бесполезным человеком.
Пошел в обком партии. Предложили должность заведующего партийным архивом. Он никогда не думал, что с архивом так много всякой возни, и шутил про себя: «Работа пыльная, но не денежная».