Вторая планета

— Знаете ли вы, что эти нечистые существа не имеют права даже приближаться к храму? — гневно вопросил он и ткнул плетью в сторону Жорки и Ван-Гена.

— Знаем, — спокойно ответил папа. — Но мы получили разрешение.

— Знаете ли вы, что за нарушение этого закона мы должны немедленно бросить их держи-дереву? — наступал на папу жрец; его глаза так и пылали.

— Знаем, — точно так же бесстрастно отвечал папа. — Но разрешение нам выдал сам Оранг Третий.

— Наш фюрер не мог дать такого богохульного разрешения! — завопил жрец.

Папа полез за пазуху, достал небольшую золотую пластинку.

— Вот это разрешение!

Жрец уставился на ней так, словно не верил собственным глазам. потом неохотно вернул пластинку папе, склонил бритую голову:

Мы обязаны выполнить волю нашего божественного фюрера… Но в храм мы впустим только вас, без этих двоих нечестивцев!

Нам пришлось подчиниться.

Внутри было темно и мрачно. Высокие сёрные стены, такой же чёрный пол, застеленный толстой чёрной тканью, приглушавшей шаги. Мы невольно стали разговаривать шёпотом.

— Не подходи близко к стенам! — предостерёг меня папа.

Я присмотрелся повнимательней: со стен свисали плети держи-дерева. Ядовитые колючки торчали повсюду, а впереди, перед позолоченным алтарём, была словно бы нора, сплетённая из держи-дерева.

— Что это? — спросил я папу.

Папа не знал. Тогда мы спросили экскурсовода. Тот с видимым страхом посмотрел на нору.

— Это — путь для тех, у кого перед фюрером нечиста совесть, — неохотно объяснил он.

— Какой путь, что он городит? — тётя Павлина присела перед норой, попробовала заглянуть внутрь.

Старший жрец вдруг что-то выкрикнул. Глаза его триумфально блеснули. Несколько жрецов метнулись вглубь храма, к стене. Стена тут же раздвинулась, в ней образовался тёмный проход. Жрецы нырнули в него, затопотали вниз. Какое-то время стояла напряжённая тишина, потом из отверстия вырвался рёв.

Кто-то кричал, надсадно и страшно. Сперва низкий, рёв становился всё выше и выше, и в конце концов превратился в такой пронзительный визг, что у меня в голове зазвенело. Я заткнул уши, но визг проходил сквозь ладони, сквозь всего меня — я сам еле сдерживался, чтобы не закричать.

Вот жрецы снова появились в жуткой щели: они волокли какой-то тёмный клубок, извивающийся и визжащий.

— Кто это? — вцепился я в папину руку.

— Молчи! — прошептал он.

Клубок оказался орангом. Страшно грязным и голым. Шерсть на нём сбилась в сплошные колтуны, рёбра ходили ходуном, глаза бездумно блестели.

Старший жрец стоял неподвижно, ожидая, пока жертву подтащат к нему. Потом опустил ветку, толкнулся колючками оранга. Крик сразу же оборвался, по голому телу пробежала судорога. Оранг тут же обмяк, и жрецы, которые до сих пор держали его, расступились.

Оранг лежал на полу. Тяжело дышал, мелко дрожал.

Старший жрец подошёл к нему, пнул ногой. Что-то выкрикнул, властно и резко.

— Лезь! — перевёл нам толмач.

Оранг поднял голову. Глаза его всё ещё были бездумны; она, наверное, ничего не понимал.

— Лезь! — заорал жрец снова. — Помогите!

Жрецы тут же подскочили к орангу, потащили к норе. Бросили перед самым отверстием, ткнули головой в нору.

— Лезь!

И оранг полез. Прижимаясь к полу, извиваясь всем телом. Вот уже не видно плеч… Вот исчезла спина… У меня внутри всё сжалось, аж мышцы заболели, словно я сам сейчас лез по этой норе. Вот уже видны лишь ноги… Ещё немного, и оранг выберется с другой стороны, невредимый… Внезапно он громко вскрикнул, забился в конвульсиях, замер… Два жреца, стоявшие на той стороне, зацепили его двумя длинными крюками, поволокли прочь из храма.

— Он не выдержал испытания, — объявил старший жрец. — У него перед фюрером нечиста совесть, и священное держи-дерево его покарало.

— Пошли отсюда! — дёрнул меня папа.

Вышли из храма — старший жрец увязался за нами. Понурый его взгляд остановился на Ван-Гене, потом — на Жорке. Подошёл вплотную, стал разглядывать, долго и внимательно. Потом повернулся к папе, что-то спросил.

— Он спрашивает, где вы взяли этих существ, — перевёл нам толмач (папе переводить было не надо, он уже и так знал язык орангов). — Они не похожи на роботов.

Папа что-то ответил.

Застывшее лицо жреца сразу ожило, он с ещё большим интересом посмотрел на Жорку. Почему-то только на Жорку. Потом повернулся к папе, снова что-то спросил.

— Известно ли вам, что скоро наступит великий праздник цветения? — перевёл нам толмач.

— Да, я про это слышал, — ответил ему папа.

Лицо у него сразу сделалось встревоженное, он, должно быть, почувствовал, что жрец задумал что-то плохое.

— В это время держи-дерево покрывается цветами! — выкрикнул жрец; он аж раскачивался в экстазе. — прекрасными чёрными цветами, прекраснейшими на свете цветами! И тогда ми, жрецы, со священным трепетом подступаем к нему. Мы собираем его колючки, ибо во время цветения яд в них самый сильный, мы несём их в храм и обвешиваем стены. А потом изготавливаем из них стрелы для воинов храма… И в пору цветения, во время великого праздника цветения мы приносим в жертву вот этих существ, — он показал на Ван-Гена и Жорку. — Вы отдадите их нам!

Мы онемели. Папа побледнел ещё больше, а тётя Павлина метнулась к Жорке и схватила его за руку:

— Чёрта лысого!

Жрец и без толмача понял, что ответила тётя Павлина. На его лице возникло такое удивление, что я едва не рассмеялся. Потом он понимающе ухмыльнулся:

— О, я догадываюсь, почему вы не хотите с ним расставаться! — презрительный жест в сторону Жорки.

Поднял вверх руки, щёлкнул пальцами. И сразу же из низенького помещения, стоявшего недалеко от храма, появилась ещё одна группа жрецов: каждый из них вёл на цепочке «робота».

— Выбирайте… Берите себе любого…

— Скажите ему, чтобы убирался ко всем чертям! — взорвалась тётя Павлина. — Скажи этому остолопу, что нам его роботы не нужны.

— Двоих берите!.. Троих — вместо одного вашего! — выкрикнул жрец.

Я не знаю, чем бы закончился этот торг, потому что тётю Павлину уже трясло от злости, если бы не папа. Опасаясь, что тётя Павлина вот-вот накинется на жреца, он выступил вперёд и примирительно заговорил:

— Мы прилетели с планеты Земля впятером, и пятеро должны вернуться на Землю Таков наш закон. Пошли! — Папа отвернулся от жреца и пошёл прочь.

А мы двинулись следом. И тётя Павлина ещё долго держала Жорку за руку.

Прощаясь с нами, папа сказал:

— Берегите Жорку. Пусть не выходит на улицу один. От этих фанатиков можно ожидать чего угодно.

— Пусть только попробуют — я им храм разнесу! — ответила тётя Павлина.

Теперь она ещё старательней взялась за работу. С раннего утра до позднего вечера выводила свои формулы. Когда у неё что-то не получалось, рвала исписанный лист в клочки, швыряла под ноги. А в лаборатории била колбы. Схватит ступку или пробирку — и с колбу! Как махнёт — стекло так и брызнет! Оранги, которые с ней работали, боялись её, как чумы.

И вот одни утром из тётиного кабинета донеслось громкое пение. Тётя Павлина возбуждённо шагала и пела, воинственно надувая щёки:

Увидела меня, весело крикнула:

— Заходи! И позови сюда Жорку!

Я сразу сообразил: раз тётя Павлина созывает «публику», значит, изобрела что-то необычное. Сбегал за Жоркой.

Тётя Павлина ухватила нас за руки, подтащила к столу:

— Вот!

Мы стояли, немного разочарованные: перед нами лежал лишь лист бумаги, исписанный длиннющими формулами.

— Видите?

— Видим…

В наших голосах тёте Павлине что-то, должно быть, не понравилось: она внимательно на нас посмотрела и дала легонького щелбана сначала мне, потом Жорке.

— Эх вы, гомо примитивус!.. Это же гены!.. Гены агрессивности!.. Айда!..

В лабораторию ворвалась, словно вихрь: