Злая вечность

— Позвольте отрекомендоваться, — сказал гость, вежливо поднимая шляпу, причем оказалось, что голова его, как и ботинки, натерта ваксой до ослепительного блеска. — Я сотрудник местной газеты, пришел просить вас об интервью. Участие ваше в этом мирового масштаба предприятии, вы понимаете…

Князь, ничего еще не понимая, вглядывался в лицо. Лицо обыкновенное, приличное, пожалуй, даже красивое. Но как бы не свое, а лишь на время, напрокат у кого-то взятое. Преступнику было бы удобно иметь такое лицо: ни одной черты, которую можно отметить или запомнить. Кроме, разве, улыбки. Да, улыбка его имела одну особенность: другие люди поулыбаются и перестанут, а этот… У этого улыбка была до ужаса прочно приклеенная. Не отдерешь. Князь подумал, что дай он теперь вдруг, ни с того ни с сего, своему гостю пощечину, так и тогда она — эта подлая улыбка — все равно не отвалилась бы. До того она к лицу приросла, что сделалась его частью. Это князю очень не понравилось.

— Что вам нужно? — спросил он с несвойственной ему грубостью.

— О, всего пару слов. Всего только парочку. Завтра вас, несомненно, будут осаждать репортеры парижских газет. Так я спешил, чтобы быть первым. Разрешите, прежде всего: что вы думаете о большевиках? — Он быстро достал записную книжку, отвинтил стило.

— О большевиках? — переспросил князь.

— Понимаю, понимаю, — закивал тот, торопясь записать. — Так. Теперь: какие папиросы вы изволите курить? Вообще не курите? Ах! Еще один, самый последний: что предпочитаете, звуковой фильм или радио? Как? Соединенные штаты Европы кажутся вам утопией? А проблема разоружения?

Задавая свои нелепые вопросы, он, в то же время, непрерывно строчил, хотя князь, совершенно пораженный, не промолвил буквально ни звука.

— Превосходно! — записав все, что сам он, по-видимому, тут же сочинил, сказал гость. — Теперь главное: как вы понимаете все это дело?

— Какое дело?

— Дело об убийстве проститутки Нини.

— Во-первых, я даже не предполагал, что она… — запнулся князь на неприличном слове.

— Было ли здесь, действительно, самоубийство? Как вам кажется?

— Я уверен, что нет! — вскричал князь.

— Да? Но кем же, в таком случае, могла она быть убита? И с какой целью?

В эту минуту князь увидел, что кожа надо лбом его собеседника довольно заметно передвигается сверху вниз и обратно. Тонкие, полупрозрачные и несколько оттопыренные уши его тоже шевелились. Движение ушей и кожи было органически связано с прочной улыбкой, заключало какое-то страшное ей объяснение.

«Это ихний же агент!» — в ужасе подумал князь.

— Если вы подозреваете убийство, то каковы же были его мотивы? — продолжал гость. — Кому, по вашему мнению, могла быть нужна ее смерть?

Князь, не слушая, напряженно, будто стараясь рассмотреть занозу, вглядывался в лицо собеседника.

«Если улыбка с этого лица сползет, то не иначе как вместе с кожей», — вдруг удалось ему схватить занозу.

— Это ты убил ее! — сказал он, радуясь, что сейчас вытащит.

Улыбка — как и надо было ожидать — не отлипла. Только уши, внезапно окаменев, перестали двигаться.

— Я ведь сразу догадался, — сказал князь. — Как вошли. Репортер совсем иначе бы вошел. И такой вздор о фильме и о соединенных штатах ни один репортер не стал бы спрашивать. Совсем неправдоподобно.

— Ну что ж, раз уж вы такой догадливый, — согласился гость. — Я, признаться, о сохранении инкогнито не слишком и хлопотал. Этот маленький маскарад вышел у меня экспромтом: спешу к вам — по крайне важному делу, как вы сейчас убедитесь — и несколько озабочен тем, в каком виде перед вами предстану. Гляжу — журналист рысит. «Свободен?» — спрашиваю его (как, знаете, извозчика у вас в России). «Свободен», говорить. Ну, я, разумеется, и воспользовался.

24. Наш гениальный современник

— Да сами-то вы кто такой? — нетерпеливо перебил князь. — И зачем вы по-немецки говорите? — Он только теперь заметил это. — А! да уж не о вас ли мне библиотекарь твердил: «наш гениальный современник» и прочее? А?

— Возможно. Во всяком случае, очень с его стороны любезно.

— Венский профессор, не правда ли? Может быть, даже господин доктор?

— Honoris causa. Но это вас ни в какой мере не должно стеснять. Мы отвлеклись немного. О чем, бишь, мы говорили? Да, я хотел сказать вам, что в высказанном вами относительно меня подозрении, вы очень ошиблись. Зачем же мне было самому руки марать, когда тут же папенька ее находился?

— Библиотекарь?! — содрогаясь, вскричал князь.

— Ах, ничего трагического, уверяю вас. Семейное дело, в которое вам, как посторонним, не следует вмешиваться, да и времени у нас, как вы сейчас увидите, остается немного. Надо спешить, а потому в двух словах: вы, я слышал, отказываетесь?

— Отказываюсь! — закричал князь, — чем бы ни мне ни грозили! Хотя бы смертью!

— Помилуйте, зачем же столько и совершенно холостого пафоса? Давайте говорить хладнокровно. Какая причина вашего отказа? Почему? Вас, может быть, пугает неудача первого опыта. Так ведь его, собственно, и не было, этого первого опыта. Девчонка… Словом, она заупрямилась. И… Ну, вы меня понимаете. Нельзя же было позволить ей болтать. Вот и взвесьте, какая польза для вас теперь в отказе.

— Убьешь? — стараясь казаться спокойным, спросил князь.

Уши опять задвигались. Казалось, они вот-вот, вместе с улыбкой, сорвут с лица и кожу.

— Ну, полно, полно. Сейчас уж… Будто нет иных мер воздействия.

— В тюрьму? Пожизненное заключение?

— Вот трагический мужчина. Да разве мы с вами в Венеции во времена дожей живем? Я, впрочем, не спорю, и гарантировать, разумеется, не могу. Может, вас и точно за решетку посадят. Может, даже на цепь. Это случается. И нередко. С такими, как вы. Но, уж конечно, не я буду заниматься подобными пустяками. Я теоретик. Практику я предоставлю другим. Но к чему нам раньше времени говорить об этих крайних мерах? Постараемся лучше прийти к соглашению. Это для нас обоих будет всего удобнее. Время не терпит: дело в том, что мировой катастрофы приходится теперь ждать со дня на день. Может быть, с часа на час. Вот и судите, можно ли еще ждать. А риска, повторяю, никакого, — если боли боитесь, то лишь одна неприятная минута. Какое, меньше! Четверть минуты. Инструменты при мне. Зачем откладывать? Говорю вам: завтра, может быть, будет поздно.

Князь слушал доктора и уже много раз испытанное ощущение потери своей воли опять овладевало им. Тот, пристально на него посмотрев, достал свою докторскую сумку и начал вынимать хирургические инструменты, марлю, вату, какие-то склянки.

Лицо его продолжало при этом улыбаться. Кожа надо лбом и уши медленно, механически передвигались.

«Это не лицо у него, а каучуковая маска», — догадался князь. Вместе со страшной догадкой пришла к нему воля. Правда, это была не прежняя разумная воля взрослого человека, а маленькое, проказливое своевольство глупого ребенка.

— Почему у тебя уши двигаются? — спросил он, спеша им воспользоваться.

Тот — как не слыхал.

— Ну вот, сейчас все будет готово, — сказал, разложив инструменты.

— Хочу знать. Про уши, — упрямо повторил князь.

Доктор зажег спиртовку и поставил на огонь небольшой, принесенный им с собой платиновый тигель. Щипцами положил в него какой-то кусочек.

— Хочу, чтобы кто-нибудь тут был. Свидетелем, — продолжая ребячливо своевольничать, сказал князь. Хитро прищурившись, он посмотрел на возившегося с тигелем доктора.

— Что, не нравится? Боишься свидетелей? — он громко захохотал. Потом вдруг начал пятиться к двери, выставив вперед руки, словно защищаясь от совсем не нападавшего на него доктора.

Тот посмотрел удивленно.

— Я вас не трону, что вы. Зачем мне насилие, помилуйте: вы такой любезный человек, сами все, что для моих планов нужно, сделаете.

— А что для твоих гнусных планов нужно?

— Да что бы вы теперь ни придумали, все мне на руку будет.

— Будто?