Страница 44 из 48
От такого внезапного предательства у меня щемит в груди.
«Я вам не лошадь и не материал, — мысленно говорю я. — А вот вы — сволочи! Разве могут Божьи ангелы быть такими сволочами?»
«Не могут, — отвечает Рафаил. — Но кто тебе сказал, что мы — ангелы? Мы просто голоса в твоей больной голове. Синдром навязчивых состояний. Ты слышал, что ваш президент сказал про контузию? Вспомни, до контузии никаких ангелов у тебя не было».
«Не слушай его, Ионе, — веселится Мисаил. — Это он — просто голос, а я настоящий ангел, только маленький… О, я купидон, я амурчик. Если ты в кого-то влюблен, обращайся».
«Мис, заткнись, пожалуйста, — одергивает напарника Рафаил, а мне говорит наставительно: — Раскинь мозгами: если бы мы были ангелы, стали бы мы помогать такому неудачнику, как ты? Ты сам нас придумал. И разговариваешь ты сейчас сам с собой».
«Злой ты, Рафа, — хихикает Мисаил. — Злой и противный. Взял и обломал человечка, а ему и так паршиво. Теперь придется кончать базар. Ну все, сворачиваемся и уходим. Чао, бамбино!»
«Погодите, не уходите! — мысленно восклицаю я. — Не бросайте меня, гады! Только не сейчас! Не сейчас!!»
Никто мне не отвечает. Впервые за долгое время в моей голове нет ничего, кроме гулкой пустоты. Голоса ушли.
20.15–21.00
Открытие выставки в Центральном Доме Художника
Если я выживу, обещаю тебе, Господи, что впредь буду следовать президентскому графику от первой до последней запятой. Папка Вовы-референта станет отныне моей Библией, Камасутрой и Уставом гарнизонной и караульной службы. Написано «обед» — буду жрать обед, написано «туалет» — буду тужиться, написано «головная боль» — буду усмирять свою черепную сливу. Никаких отступлений, никаких импровизаций, никакой самодеятельности, ни-ни! Если бы я, например, сегодня жил по графику, то час назад мирно общался бы с придурками-животноводами на ВВЦ, а сейчас перерезал красную ленточку на открытии какой-то художественной хрени в ЦДХ.
И что вместо этого? Вот уже час я торчу в Круглом зале, в башке моей бушует камнепад, а напротив меня, грозя средневековым арбалетом, расселся пожилой вампир — по совместительству еще и президент Румынии. Блеск! О таком ли я мечтал в день инаугурации?
— Значит, поэта Есенина все же ваши убили? — поинтересовался я. Вопроса поумнее мне отчего-то в голову не пришло.
— Какие еще «наши»? — приподнял идеальные брови Хлебореску.
— Ну гномы, эльфы… всякие существа из мифологии.
— Денис Анатольевич, помилосердствуйте, — улыбнулся румын. — Вы что, меня не слушали? Я же объяснял: нет в природе никаких гномов и эльфов! Вы в институте диалектический материализм не застали? Зря. Чудес не существует, есть стечение обстоятельств и сочетание генов. Раз в тысячу лет в одном случае из ста миллионов рождается человек с иным метаболизмом. Осознали?
— Так, в общих чертах, — пробормотал я. — Материализм… эмпириокритицизм, ну да, практически осознал. Днем вы спите в своих гробах, а ночью просыпаетесь и выходите на охоту…
— Ох уж эти выдумки мистера Брэма Сказочника! — хмыкнул румынский президент. — Много литературы и три процента правды. И ладно бы необразованные крестьяне, но вам, лидеру огромной державы, стыдно разделять простонародные предубеждения. Уникумы, подобные мне, — а ближайшем будущем, очень надеюсь, подобные нам с вами, — не спят в гробах с трансильванской или какой-то иной землей, не боятся прямых солнечных лучей, не страдают аллергией к чесноку, распятию или святой воде… вот, пожалуйста, глядите сюда. — Левой рукой Хлебореску полез к себе за пазуху и извлек желтый крестик, висящий на цепочке. — Смотрите! Я православный, как и вы… Видите? Я его поцеловал и ничего плохого со мной не случилось. Наш организм толерантен к золоту, к меди, к железу… к любому металлу, кроме серебра, хоть к урану или ртути… Я могу работать внутри ядерного реактора и максимум подхвачу ангину… Нравится вам?
— Где, внутри реактора? — тупо удивился я. — Не пойму, зачем вам самому туда лезть. У вас же есть подразделения МЧС…
— Да я не об этом! — с легким раздражением откликнулся тезка римского императора. — Я о преимуществах. Считайте: отличная выживаемость — раз, низкий болевой порог — два, физическая сила — три, устойчивость к агрессивным средам — четыре, высокий Ай-Кью и развитая интуиция — пять… А возраст! Чаушеску прожил, в общей сложности, лет триста, и мог бы дольше, если бы… Ну вы меня понимаете. Признайтесь, некоторая, скажем так, специфика нашего ежедневного питания — не самая большая плата за эти и другие природные блага, полученные взамен.
Из-за сильной головной боли я, должно быть, выпустил из виду одно важное звено в длинных рассуждениях президента-кровососа.
— У меня со школы было неважно с математикой, — сказал я, — но я помню про геометрическую прогрессию. Если все так здорово, почему же до сих пор Земля не заселена вам… вам подобными?
Слово «вампир» я не употреблял, чтобы понапрасну не доставать опасного гостя. Господин Хлебореску с первых же минут разговора в своем новом качестве дал мне понять, что этот грубый термин для него оскорбителен и что он, Хлебореску, предпочитает замену — «немуритор»: то есть «бессмертный» по-румынски. Подозреваю, сюжеты о Кощее были основаны на реальных событиях. Просто в стародавние времена еще не были знакомы с понятием «метаболизм».
— Вот еще одно классическое, хоть в учебник, заблуждение. — Румын воздел указательный палец. — Нет тут прогрессии. Нам, разумеется, для поддержания жизни необходима свежая кровяная плазма донора, и при этом, увы, некоторые доноры не выживают. Однако даже те, кто выживает, не становятся нам подобными. Укусить — еще не значит инициировать. Здесь что-то вроде… как это по-русски… одномужества для женщин, или одноженчества для мужчины… то есть моногамии, да. Один выбор. За всю свою жизнь каждый из нас может обратить только одного и только осознанно.
— Почему же Чаушеску выбрал вас? — вяло спросил я. — Почему он, как вы сказали, не обратил кого-то за предыдущие триста лет?
— Случай, Денис Анатольевич, элементарный случай, — пожал плечами мой собеседник. — Провидение, рок, судьба, сами выберите подходящее слово. Мне повезло. Разумеется, его дар не должен был достаться простому армейскому капитану. Чаушеску очень, очень, очень долго ждал. Он выжидал, пока был валашским господарем и пока был генеральным секретарем. Он заспешил, только когда армия отвернулась, а секуритате разбежалась: он подумал, что после расстрела ему отрежут голову, а это для нас так же необратимо, как и серебряная стрела… К сожалению.
Усмехнувшись, Хлеброреску провел ногтем по своему горлу.
— Покойник был большим хитрецом и огромным эгоистом, — продолжал он, — но за свои три сотни лет так и не научился мыслить глобально. Он воображал, что его дар — его личный капитал, как фамильярное… нет, фамильное золото, которое должно остаться в семье… Я потом нашел и расшифровал его записи. Там было много интересного, но не было мудрости.
В последние годы он все колебался, кому передавать эстафету, — сыну Нику или сыну Валентину, Валентину или Нику, больше никого в этом списке не было… Он все прикидывал и раздумывал, и тут пришел декабрь 89-го, и был этот глупый полет в Тырговиште… и вертолет с пустым бензобаком и пилот с пулей в голове. Выбирать стало уже не из кого, пришлось кусать первого, кто подвернулся ему под руку… под зубы. Будь Чаушеску мудр, он бы давно укусил Брежнева. Возможности были: ваш генеральный очень любил целоваться… Тогда вся история пошла бы совсем по-другому.
Я представил себе нетленного Леонида Ильича, бодро шамкающего ныне, и присно, и во веки веков — и тихо ужаснулся. Эгоизм румынского генсека не показался мне такой уж большой бедой.
— Вы, значит, расстреляли его серебряными пулями? — спросил я.
— Самыми обычными, — признался бывший армейский капитан. — И голову ему не догадались отпилить. Я ведь в тот день тоже не сразу сообразил, чего он мне в шею вцепился. Думал, спятил…