Страница 12 из 48
— Ближе к делу, если можно. — Я был вынужден поторопить режиссера. Иначе мы до вечера не закончим. Вечно эти творцы растекаются киселем по древу. — Как будет называться ваш фильм?
— Рабочее название картины — «Дюжина», — торжественно изрек мэтр. И опять показал мне на пальцах, как глухонемому, десять и два. — Евангельское, смею заметить, число. Итак, дюжина присяжных, простых российских людей… допустим, простой таксист, простой продюсер, простой олигарх, простой гениальный хирург, очень простой бывший генерал КГБ… хотя у них в КГБ бывших не… э-э-э… словом, вы понимаете… Короче, этой дюжине наших соотечественников надлежит решить судьбу чеченского юноши, обвиняемого в убийстве русского офицера… Кухонным ножом… Сперва они, кроме одного, хотят его по-быстрому засудить и разойтись, затем полтора часа спорят, нравственно преображаются и в конце выносят оправдательный вердикт.
Оболенцев остановился и выжидательно поглядел на меня.
— Ну и… — вновь поторопил я режиссера. — Дальше что?
— Все, — сказал лауреат Госпремии. — Дальше конец фильма.
— Погодите, — не понял я. — А кто тогда офицера зарезал?
— Для сюжета это несущественно, — пожал плечами Оболенцев. — Кто-нибудь другой, но не этот пацан. Неважно кто. В конечном счете, данный вопрос уже не нашим присяжным решать…
Я порадовался, что мои ботинки у меня не под рукой. Чугунная слива, чуя поживу, зло заворочалась в недрах черепа. Чтобы не взбеситься и снова не разбередить боль, я попытался считать до ста и думать о чем-нибудь исключительно нейтральным. О цветах. О кузнечиках. О ручьях. О заливных лугах. О зеленых склонах гор, на которых живут приветливые земледельцы… горцы… чеченцы… с ножами… Нет, стоп, об этом не надо… Считаем про себя… Девяносто семь… девяносто восемь… девяносто девять… сто!
— Интере-е-е-есное кино, — протянул я. — А если папашу вашего, извиняюсь, кто-нибудь вот так же в подъезде ножичком… Вам тоже будет несущественно, кто это сделал… да?
— Нет, но… — начал Оболенцев, однако я его властно перебил.
— Значит, я так понимаю, — с нажимом сказал я, — вы на государственные — подчеркиваю, государственные! — средства желаете снять познавательный фильм про то, как русских офицеров запросто можно резать, поскольку добрые дяди-присяжные все равно отмажут подозреваемого в убийстве, раз он чеченец… Воля ваша, господин Оболенцев, но это трудновато увязывается с российскими корневыми ценностями… Впрочем, вы ведь, кажется, кроме Госпремии РФ еще и заокеанского «Оскара» изволили получить?..
Седые барские усы лауреата тревожно обвисли. А сам он при этом сильно побледнел и торопливо всплеснул руками:
— Ваше Высокопревосходительство! Уверяю вас, вы неверно меня поняли! Мессидж фильма — в ином, прямо противоположном! Ей-богу!
На секунду-другую я прислушался к чугунному постукиванию у себя в голове. Судя по тому, что черепная слива вела себя более-менее пристойно и не пустилась во все тяжкие, Оболенцев вряд ли был виновен в злом умысле. Маститый режиссер, словно малое дитя, просто заплутал в трех соснах. Ну это ничего, это мы поправим.
— А коли так, — мягко произнес я, — то и сюжетец ваш должен быть противоположным, чтобы не было путаницы. Вот эдаким, к примеру… вы уже записываете? (Оболенцев поспешно закивал. В руках его сам собой материализовался блокнот.) Начало пусть будет таким же, как у вас. Те же самые двенадцать. И все они, кроме одного… допустим, вашего генерала… такие гнилые гуманисты, что хотят оправдать пацана. А он — виновен, это и коню понятно… Ну дальше все будет опять примерно так же, как вы придумали. Всякие тары-бары, споры-разговоры, нравственное преображение в духе патриотизма… вы там записываете?..
Оболенцев кивнул. Он лихорадочно наносил какие-то каракули в свой блокнот. На лице его отражались восторг, преданность, созидание, послушание и прочие слагаемые мудрости — по списку.
— На чем я остановился? На преображении? Ну вот: проспорив полтора часа, присяжные у вас в конце дружно выносят вердикт: «Виновен!» Глядите, я чуть-чуть поменял, и как все заиграло…
— Ве-ли-ко-леп-но! — воскликнул Оболенцев. — Гран-ди-оз-но! И как я сам не додумался? Не сочтите мои слова грубой лестью… все ведь знают, что я не льстец, я и в партии никогда не был… но у вас, Ваше Высокопревосходительство, не просто талант, а, я бы сказал, прирожденный драматургический дар… Не рискну просить, но был бы счастлив указать ваше имя первым в титрах…
И тут меня осенило (может, у меня и вправду есть дар?).
— Послушайте, голубчик, — сказал я, — а на кой черт нам вообще эти двенадцать лохов? Они только запутывают. Сомнения, колебания и прочую лирику — на фиг! Дадим зрителю побольше ясности. Пускай это будет самый обычный российский суд. Простой судья… ну ладно, и к нему два народных заседателя… таксист и генерал… Они быстренько совещаются между собой, признают пацана виновным — и делу конец. От такой переделки сюжет будет строже, да и бюджет заметно сократится. Как вам такое?
На лице у лауреата в дополнение к преданности, восторгу и прочим знакомым мне чувствам отобразилась еще и некоторая, я бы сказал, обалделость. На высоком лбу собрались складки, глаза сдвинулись к переносице, остатки волосиков на голове взъерошились, улыбка одеревенела. Вплоть до конца нашей беседы это забавное выражение не сходило с физиономии гостя. Оболенцев унес его за дверь, и теперь, возможно, понесет его дальше по жизни, как переходящее знамя.
Что ж, мэтра можно понять, подумал я не без самодовольства. Я умею производить неизгладимое впечатление. В конце концов не каждый день глава российского государства лично вносит поправки в твой сценарий. Лови момент, чувак. До меня только царь Николай Первый приписывал свои куплеты к десятой главе «Онегина»…
Чугунная дрянь тюкнула меня изнутри в переносицу и вернула к реальности. Мое перемирие с болью кончилось: значит, кое-кому тоже придется несладко. Оболенцева я отпустил на семь минут раньше графика, и этого хватит на один телефонный звонок.
Я выяснил у Вовы-референта, что Конституционным судом у нас по-прежнему рулит Деницын, и меня попросил с ним соединить.
— Виктор Дмитриевич, — обратился я к хранителю и сеятелю нашего Основного Закона. — Тут я от одного уважаемого человека, режиссера, лауреата Госпремии, услышал душераздирающую историю. Оказываются, у нас теперь в присяжные набирают черт те кого — олигархов всяких, таксистов… В результате участились случаи оправдания преступников… Вот-вот, я и говорю — безобразие… Мне потому и хотелось уточнить: чтобы этих присяжных отодвинуть или вообще упразднить, надо ли вносить поправки в Конституцию?.. Что-что, ничего вносить не надо? Я могу все сделать своим президентским Указом?.. Упс! Отлично. Большое вам спасибо.
Кремль до и после ремонта — отнюдь не лучшее место для праздношатающихся граждан: заметут в пять минут.
Если не считать сравнительно небольшой и обозримой со всех сторон прогулочной турзоны, все прочие зоны, объявленные закрытыми, таковыми и являются. Режим секретности здесь можно сравнить с изнурительной диетой, когда на сотню суровых «нельзя» приходится только одно — и к тому же неуверенное — «можно». Запрещено все, что не разрешено. Шаг вправо и шаг влево сулят крупные неприятности. У человека со стороны количество степеней свободы исчезающе мало, зато немеренно возможностей что-то случайно нарушить и поплатиться здоровьем — как минимум.
Но ремонт — то волшебное состояние кремлевского организма, когда все прежние и будущие жесткости перестают действовать.
Все меняется. Люди с инструментами, как муравьи, начинают запросто шнырять по всем закрытым зонам, и обычный пластиковый бэдж-вездеход, ничтожный в любое другое время, заменяет им любые авторитетные пропуска. Дисциплина падает. Контроль перестает быть тотальным, распадаясь на множество мелких контроликов.
Например, охрана на входе (даже злодей Макаров) верит в то, что людей в робах уже досконально проверили при приеме на работу. Охрана внутренних периметров верит, что ремонтников хорошо досмотрели на входе. Те и другие верят в надежность службы спутникового контроля, а работники службы СК верит, что движущиеся кружочки на их мониторах обозначает живых людей.