Страница 10 из 80
Дмитрий, избавившись от Киприана, места себе не находил. Все шло и вкривь и вкось. Ордынский посол Карач недвусмысленно потребовал прежней «великой» дани, угрожая вторичным набегом. И лучше было соглашаться на дань, чем рисковать новою переписью — «числом», после которого дань могла легко вырасти вчетверо, ежели не впятеро, ибо за прошедшее с последнего «числа» столетие с лишком земля разрослась, полюднела и побогатела несказанно. Выросли целые городки, слободы, починки и села там, где были при князе Даниле еще безлюдье и глушь. Монахи нынче в поисках уединения уходили на Дубну, прятались среди буреломов и болот, а то и в заволжские дальние дали, в галичские, белозерские и вологодские пределы, хотя и там земля густела деревнями, возникали острожки, на судоходных реках строились вымолы, и, быть может, именно это незримое глазу, но неуклонное наполнение земли и являлось основою всего, что делали воеводы и князья, сталкиваясь в непрестанных воинственных сшибках друг с другом и с татарами.
Во всяком случае, он, Дмитрий, коему сейчас не хватало всего — леса, хлеба, лопоти, серебра, — был в ответе за всю землю, весь «язык» русский, а выгнав митрополита, и за духовное окормление русичей (в чем ему, как великому князю, вручены были право и власть самим Господом, в это Дмитрий верил, и верил свято. О том и покойный батька Олексей баял ему не единожды!) И вот теперь покинутая им Москва сожжена, княжество разгромлено, тверичи вновь подняли голову, в великом Новгороде и Пскове бушует ересь, ордынские дани умножились и многажды проклятый им Олег, как и вся Рязань, неодолимо, раз за разом, встающая из пепла вражеских нахождений и погромов, уже вновь угрожает Москве.
Войско, посланное на Олега Филипповым постом, вернулось к Рождеству. Гнали стада, вели полон. Но скот приходило забивать — не было сенов, запасенные копны вокруг всей Москвы пожгли и разволочили татары, и сено то, раструшенное со снегом и грязью, уже не годилось в корм самой нетребовательной скотине. Скот забивали, кормили народ, полон расселили по опустевшим деревням и селам, и все одно не было серебра, нечем было платить дань, новонасельники нуждались и в том, и в другом, и в третьем, иные потихоньку разбегались, возвращаясь к себе, за Оку. А Олег уже вновь, собравши неведомые силы, подступил к Рязани, откуда бежали с позором, почти без бою, посаженные там московские наместники…
При этом большое путалось с малым, хворали малыши, недомогала простуженная в бегах Авдотья. Не хватало дубовой драни. Роптал посад. Хитрые фряги строили препоны, мешали сурожской торговле. Со многих волжских градов своих данщиков приходило убирать. Не было соли, в оттепель под Рождество пропало неисчислимое количество пудов свежей мороженой рыбы.
Акинфичи, стараньями Свибла (которого Дмитрий и любил, и ненавидел порой, и тряс за отвороты ферязи, подозревая в лукавых изменах, и вновь винился пред ним, и вновь приближал) захватившие премногую власть в думе, ссорились теперь со смоленскими княжатами. Иван Мороз и Бяконтовы тихо недовольничали засильем Акинфичей. Федор Кошка с каждый наездом из Орды пенял князю, что дела идут не путем, нет серебра, и он не может тамо, в Орде, удоволить надобных княжеству вельмож ханских. Сам купил родовое место Василия Вельяминова и теперь отстраивал новый терем, выше и роскошнее прежнего.
— Для своих затей серебра небось хватает у ево! — ярился Дмитрий и понимал, что неправ. Строились все и, значит, верили в прочность власти, в то, что князь их защитит, а летошнее разорение — лишь нелепая случайность, беда от несогласия воевод (Свибла в осенней беде обвиняли многие). Пусть строят! Будет что защищать! Сам домовитый, это князь понимал хорошо.
И все же пришлось печи пока сложить из простого кирпича, и от иноземного дорогого стекла отказаться на время, и половики постелить в горницах домотканые, свои, вместо сгоревших бухарских многоцветных ковров, и белую посуду, из далекого Чина привозимую, нынче не покупали в княжеские терема. И все это было сполгоря, суета сует и всяческая суета, все то претерпеть было мочно, лишь бы не потерять главного: великого княжения владимирского, ставшего московским!
Власть определяет все: зажиток, силу княжества, независимость церкви русской от угрожающего многоликого натиска латинов. И само бытие языка русского, как верил и знал Дмитрий, впрямую зависело от того, сохранит ли он власть, удержит ли в едином кулаке зависимые от него княжества, те же Ростов, Белоозеро, Кострому и Ярославль, удержит ли Новгород со Псковом, сохранит ли достигнутое превосходство над Тверью и Нижним Новгородом? По то и на Олега Рязанского посылал рати! Оправдывал тем самого себя, чуя, что с Олегом зарвался — и был неправ, хоть и толкали его Акинфичи, всем кланом толкали на эту прю!
Вечерами, когда стихала настырная работа топоров и молодечная наполнялась храпом спящих воинов, Дмитрий проходил в верхние горницы, в укромные и тесные покои жены. Теплилась единая свеча в высоком свечнике, да золотились оклады икон от лампадного пламени. Похрапывала сенная девка в углу. Авдотья лежала без сна, успокоенная, протягивала к нему, выпрастывая из-под одеяла, исхудавшие руки.
— Полежи со мной, донюшка! — тихо просила. — Только не трогай меня!
И князь, понимая, что причина болезни жены только он, заставивший ее бежать сразу после родин из обреченного города, молча прятал лицо в распущенных на ночь волосах Авдотьи и тихо вздрагивал плечами в задавленном всхлипе. Авдотья гладила его по волосам, перебирала буйные княжеские вихры, шептала:
— Ничего, ладо мой, ничего! Переживем, выстанем!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Смоленскому княжеству, в иной исторической судьбе способному стать во главе складывавшей киевской (позднее ставшей киевской!) славянской державы, трагически не повезло. Страна начинала расти и объединяться с окраин — окраинного Новгорода, окраинного Киева. Стоявший в центре русских земель и на скрещении великих путей торговых Смоленск остался как бы не у дел. Долго и могущественно влиял он на судьбы Руси Великой, но укреплялся Новгород, рос Киев, подымалась некогда безлюдная залесская Русь… И все еще был Смоленск великим, и все еще очень и очень многое зависело от решений его князей, от их могущественной поддержки.
Но вот явилась Орда, но вот из небытия, из лесов и болот Балтии стало стремительно расти литовское княжество, и Смоленску, добровольно передавшемуся под власть Орды, не то что расти вширь, но и попросту отбиваться от грозного западного соседа становилось все трудней и трудней. А тут и Москва в свою очередь потянулась уже с востока к окраинным землям смоленским, отобрав от смоленских Ростиславичей Можайск, а там и на Брянск уже налагая тяжелую руку, а там уже и в споры с Литвой властно вмешиваясь не раз и не два. И княжата смоленские начали разбегаться, искать иных уделов, переходить на службу той же Москве. А хрупкую гордость свою, и гневливость, и спесь, и славу великих пращуров — Рюриковичей — уносили с собою, хранили в памяти, даже становясь порой простыми боярами московскими. Напомним, что и родоначальник ярославских князей, печально знаменитый Федор Чермный происходил из смоленских княжат.
Сейчас мы расскажем об одной ветви смоленского княжеского рода, едва не опрокинувшей спустя полвека после Куликова поля весь корабль московской государственности в затеянной ими ради родовой гордыни своей долгой удельной и местнической пре. С московскими князьями эту смоленскую княжескую ветвь связывали давние и не всегда добрые отношения.
Можайский князь Святослав Глебович (родной брат смоленского князя Александра Глебовича и племянник Федора Ростиславича) был захвачен в 1306 году Юрием Московским в плен. Можайск тогда же московиты присоединили навечно к своему уделу.
Юрий долгое время не знал, что делать с сановитым пленником, пока по совету младшего брата Ивана (будущего Калиты) не посадил его на Брянский стол.
В Брянске (откуда, кстати, ростиславичи вытеснили черниговскую ветвь внуков Романа Михайловича Черниговского на второстепенный Оссовецкий удел) князь Святослав схлестнулся с родным племянником, Василием Александровичем. Василий съездил в Орду и привел на дядю татарское войско. Святослав, изведавший и потерю удела, и горечь плена, уперся. Заговорила древняя кровь. Вышел с ратью из города в поле и вступил в бой. (А «был он крепок телом и мужественен», — сообщает летопись.) Но брянцы выдали своего князя, побежали, и, доблестно сражаясь один со своею дружиной, Святослав пал в бою. Событие это, случившееся в лето 1309 — 1310-е, по сравнительной мелкости своей не попало бы и в летопись, кабы не случилось в это время быть в Брянске митрополиту Петру, которого «Бог спас» — затворившийся в церкви глава русской церкви избег плена и смерти.