Зеркало вод

— Вот что я сделаю. Выделю в ваше распоряжение молодого инспектора, он будет возить вас всюду и займется этим делом вместе с вами.

Он вышел из кабинета, прошел, печатая шаги, по коридору и вернулся вместе с щуплым молодым человеком в черном костюме и при галстуке, с лицом цвета слоновой кости. Казалось, этот юноша старается скрыть свою молодость и поэтому напустил на себя такой суровый вид. Он был чем-то похож, хотя и весьма отдаленно, на актера — несомненно, в силу общего национального типа. Но инспектор был начисто лишен обаяния.

Молодой человек повел Ирен во двор, где стояла машина, тоже черная. Они разъезжали из одного конца города в другой, из конторы в контору, из похоронного бюро на почту, где Ирен должна была взять деньги. То, что Жюдит — еврейка, одновременно упрощало и усложняло дело. Необходимость в заупокойной мессе, обязательной для католиков, отпадала, но зато пришлось добиваться, чтобы на кладбище отвели специальный участок. За все это время молодой инспектор ни на минуту не расстался со своей суровой миной. И даже не заикнулся о том, что ему жарко в черном костюме, и не попытался ослабить галстук. Когда все дела были закончены, он вернулся к машине и несколько церемонно распахнул перед Ирен дверцу — как он это делал каждый раз. Она думала, что он повезет ее обратно в гостиницу. Но вот они миновали центр города и поехали мимо роскошных магазинов. Мир верфей и доменных печей, заводов и рабочих кварталов был сейчас так далеко! Даже трудно предположить, что где-то еще идет забастовка. Молодой инспектор, более сдержанный, чем когда бы то ни было, остановил машину перед филиалом «Эр Франс».

— Остается только заказать вам билет на самолет, который вылетает завтра вечером.

Ирен не нашла, что возразить. Сердце у нее заколотилось. Билет на завтрашний вечер? Зачем он вмешивается не в свое дело, этот сопляк! А между тем он был прав. Похороны состоятся завтра утром, а ведь с самого начала было предусмотрено, что она уедет сразу же после похорон. Ирен открыла сумочку и, отдав инспектору свой билет, последовала за ним к окошку.

Когда они вышли, она сказала:

— Ну что ж. Спасибо за все. Я вернусь в отель пешком. Это не очень далеко.

Он попытался улыбнуться — впервые за весь день, — и его лицо цвета слоновой кости чуточку порозовело.

— Не желаете ли поужинать вместе? Я приглашаю.

Не хватало еще, чтобы этот сопляк осмелился попытать удачу.

— Нет, спасибо. Я очень устала и хочу вернуться в гостиницу.

— Я знаю хорошую таверну на берегу моря. Вы любите рыбу?

Отвоевывая пядь за пядью, он неожиданно стал весьма разговорчивым, но потом, поняв, что все его усилия тщетны, сел в машину и, хлопнув дверцей, уехал.

В отеле никто не спрашивал Ирен в ее отсутствие.

Конец этого дня оказался для Ирен мучительнее всего, что она пережила за время путешествия. Она растянулась на постели в своем номере, и волны тоски захлестнули ее сильнее, чем в период депрессии, пережитой прошлой весной. Время от времени она повторяла про себя: «Я не заслужила такого страдания». Около восьми вечера раздался телефонный звонок. Это актер звонил из холла. Он пришел за ней.

— Произошло много разных событий, и я не мог прийти раньше, — вот и все, что сказал он ей.

Ирен снова натянула сине-зеленое платье, которое висело на стуле, причесалась и напудрилась. Но приступы тоски, как правило, не красили ее — тут уж ничего не поделаешь. Она спустилась с лестницы и, увидев актера, стоящего возле портье, постаралась хоть чуточку сравнить это лицо с тем, которое, сохранила в памяти, — словно позади у них была долгая разлука.

Шагая рядом с ним по улице, Ирен доложила о том, как выполнила задание. Но это оказалось совсем не так интересно: за время ее отсутствия здесь произошли два серьезных инцидента. На судоремонтных верфях полиция, пытаясь разогнать демонстрантов, открыла огонь. Двое ранены. Остальные вместе с женами и детьми бросились к церкви, надеясь найти там убежище, но вопреки всем традициям вооруженные полицейские взломали двери и гнались за своими жертвами через всю церковь до самого алтаря. Ирен почувствовала, что рассказ о ее подвиге меркнет в сравнении со всем этим. А между тем разве ее путешествие не было подвигом? Она сама уже не, знала, что и думать. Ирен объявила актеру о своем предстоящем отъезде.

— Да, конечно, — бросил он.

Они отправились ужинать, и по дороге актер предложил ей провести этот вечер и ночь вместе. Ирен была ему благодарна за то, что он не стал ждать, когда она заговорит об этом первая, вымаливая последнюю ночь, точно подаяние. В ресторане, заметив ее озабоченный вид, актер спросил, о чем она думает.

— Я подсчитала, оказывается, мы были вместе очень мало — всего восемнадцать дней.

— Но ведь это ни о чем не говорит.

— Ты прекрасно знаешь, что это не так.

Однако ночью в объятиях актера она забыла про все свои мрачные мысли и сомнения и снова поверила в его любовь.

Самолет поднялся в сумерках, и вскоре его окутала темнота. Ирен, обессиленная, плыла в пространстве и чувствовала полную неспособность вновь обрести то, что она называла здравомыслием или ясностью сознания. У нее было смутное ощущение, будто что-то безвозвратно осталось позади, — видимо, оттого, что она покинула Жюдит в ее последнем приюте и возвращалась одна, без веселой, живой подруги… Впрочем, не только поэтому.

Хотя она так и не заснула по-настоящему, у нее было впечатление, часто рождающееся во сне, будто она идет по городу, как бы рассказывая самой себе о нем, не пропуская ни одной улицы или площади, ни одной лестницы, ни одного моста. Это был шахтерский город, и она повторяла свой путь: от главной улицы к отелю, потом от дома Франко Сольберто к скверу. Она слышала, как ее собственные шаги отдаются в полуночной тишине.

По возвращении в Париж Ирен написала актеру два письма, которые самой ей показались до глупости сентиментальными. Ответа она не получила. Не было и каких-либо других известий из страны, где ей случилось пережить все эти приключения, если не считать газетной информации. Она с жадностью читала короткие заметки о положении за рубежом, попадавшиеся на страницах «Монд», которые в иное время оставила бы без внимания.

Ирен вспомнила излюбленную теорию Жюдит, что, если пожелать мужчину по-настоящему и проявить упорство, в конце концов завоюешь его. Однако у нее не было и тени надежды.

Она никак не могла привыкнуть к отсутствию Жюдит в лаборатории. Что бы она ни делала, все напоминало ей подругу, которую она постоянно привыкла ощущать рядом с собой. Вскоре на место Жюдит придет новая лаборантка. Ирен не знала, под силу ли ей будет вынести это. Она подумывала о том, чтобы уйти с работы.

Она ни разу не встретилась со своими спутниками по круизу и не пошла ни на одну из встреч, где они просматривали фильмы и слайды. Ей не хотелось ни с кем говорить.

Ирен не дала о себе знать Крике, а он в свою очередь не пытался увидеться с ней. Может быть, он боялся ее? Вечерами она сидела дома. Поначалу ей все время хотелось плакать. Слезы подступали помимо ее воли — почти так же, как рвота, — ее томила неутихающая тоска. В такие минуты ее охватывало знакомое о детства ощущение — в нем была и волшебная прелесть воспоминаний, и нежная тоска по ушедшему. Эта грустная тень прошлого как бы смягчала боль настоящего.

Казалось, ничто не способно вывести ее из состояния прострации. Даже вопрос, вставший во всей остроте перед ней, когда Ирен вдруг показалось, что она в положении. Она пребывала в нерешительности, не в силах задуматься над проблемой всерьез. То она вроде бы решалась оставить ребенка, то вдруг собиралась ехать за границу. И тут же говорила себе, что еще есть время.

Она много читала. Перечитала всего Мелвилла из-за «Моби Дика». Еще раз прочла историю белого кита и капитана Ахава, затем «Очарованные острова» — это название напомнило ей круиз. Потом открыла для себя еще одну вещь — «Пьер, или Двусмысленности». Но особенно взволновал ее «Билли Бадд». Она представляла себе этого матроса, осужденного военным трибуналом, с его лицом провинившегося ребенка, как у актера.