Страница 16 из 83
В «Других берегах» Набоков вспоминает юные годы, когда они с мальчишками-ровесниками зачитывались воинственно-романтическим Майном Ридом; «истомленные приключениями, мы ложились на траву и говорили о женщинах». При этом, замечает Набоков, «невинность наша кажется мне теперь почти чудовищной…».
А самое первое безотчетно щемящее чувство возникло у Набокова на пляже в Биаррице, когда ему было 10 лет. У французской девочки Колетт были приглянувшиеся Володе «шелковистые спирали коричневых локонов, свисавших из-под ее матросской шапочки».
«Двумя годами раньше, на этом же пляже, – вспоминает Набоков, – я был горячо увлечен другой своей однолеткой, – прелестной, абрикосово-загорелой, с родинкой под сердцем, невероятно капризной Зиной, дочкой сербского врача; а еще раньше, в Болье, когда мне было лет пять, что ли, я был влюблен в румынскую темноглазую девочку, со странной фамилией Гика. Познакомившись же с Колетт, я понял, что вот это – настоящее…»
Чувствуете шаловливую иронию Набокова? Позднее, когда ему было 12 лет, на его горизонте появилась еще одна однолетка, Поленька, дочка кучера, у которой было «прелестное круглое лицо, чуть тронутое оспой, и косящие светлые глаза…». Это была ОНА. «Боже мой, как я ее обожал!..» – восклицает в «Дальних берегах» писатель, выдавая свою тоску не по дочке кучера, а по ушедшему счастливому своему детству. «Странно сказать, – продолжает Набоков, – но она в моей жизни была первой, имевшей колдовскую способность наки- панием света и сладости прожигать сон мой насквозь…»
«Накипанием света и сладости» – это чисто набоковское восприятие и языковая стилистика.
Еще Набоков в разные годы был тайно или открыто влюблен во всех своих двоюродных сестер. А их было много. Но все это далекие подходы к истинной любви. Репетиции еще детского, но уже чуткого и необычайно отзывчивого сердца. Истинная любовь пришла к Набокову позднее.
Это «девочка» из юности Набокова, таинственная В. Ш., «русалочка», которую встретил петербургский гимназист Набоков. Под псевдонимом «Тамара» она проходит через книгу воспоминаний «Другие берега», и она же являет собою прототип «Машеньки», первого романа Набокова. Ей же, В. Ш., посвящен и первый поэтический сборник 1916 года. Так кто она, первая любовь и первая муза Владимира Набокова? Валентина Шульгина.
«Я впервые увидел Тамару – выбираю ей псевдоним, окрашенный в цветочные тона ее настоящего имени, – когда ей было пятнадцать лет, а мне шестнадцать… Она была небольшого роста, с легкой склонностью к полноте, что, благодаря гибкости стана да тонким щиколоткам, не только не нарушало, но, напротив, подчеркивало ее живость и грацию. Примесью татарской или черкесской крови объяснялся, вероятно, особый разрез ее веселых черных глаз и рдяная смуглота щек. Ее профиль на свет был обрисован тем драгоценным пушком, которым подернуты плоды фруктовых деревьев миндальной группы…»
Набоков так рельефно описывает свою Тамару, что мы видим ее зримо. И далее пишет: «Ее юмор, чудный беспечный смешок, быстрота речи, картавость, блеск и скользкая гладкость зубов, волосы, влажные веки, нежная грудь, старые туфельки, нос с горбинкой, дешевые сладкие духи, все это, смешиваясь, составило необыкновенную, восхитительную дымку, в которой совершенно потонули все мои чувства…»
Этот любовный роман стал известен отцу будущего писателя, и он прочитал сыну короткую лекцию о долге, о том, как оградить женщину от неприятностей, и, к своему огорчению, выяснил, что молодые уже вступили в интимную связь (это произошло в укромном уголке на одной из загородных лужаек), причем без каких-либо мер предосторожности. «Что? Ты удовлетворил девушку?!» – именно так, как рассказал Набоков своему биографу Эндрю Филду, воскликнул Набоков- старший.
«Жизнь без Тамары, – продолжал Владимир Набоков, – казалась мне физической невозможностью, но когда я говорил ей, что мы женимся, как только кончу гимназию, она твердила, что я очень ошибаюсь или нарочно говорю глупости…»
Может быть, ей подсказывала женская интуиция, что «безрассудный роман» так и останется романом. И действительно, все эти «встречи в лирических аллеях, в деревенской глуши, под шорох листьев и шуршанье дождя» в один прекрасный день закончились. Прекрасный ли? В этот день в России грянула революция. Она развела, растащила людей по разным углам, грозно вмешалась в их судьбы. Пропала куда-то и Тамара. Как написал Набоков, она «опустила голову и сошла по ступенькам вагона в жасмином насыщенную тьму». Сказано по-набоковски, с щемящей печалью.
Они расстались, но неслись еще письма друг к другу. Тоска по утраченному прошлому жгла обоих, и оба понимали, что прошлое невозвратимо.
29 апреля 1921 года Набоков пишет стихотворение к В. Ш. о предположительной встрече, «если ветер судьбы, ради шутки» поможет им найти потерянное:
Ничто так не убивает любовь, как разлука. Шульгина и Набоков расстались навсегда. Но свято место пусто не бывает. Ушла одна женщина – пришли другие. Потребность в Музе всегда жила в Набокове. В его сердце царило «вдохновенье, розовое небо…». В стихотворении 1932 года он обращается к вдохновенью напрямую:
Дыханье вдохновенья обжигало Набокова, и, опаленный, он тянулся к белому листу бумаги…
Следует, однако, сказать, что, расставшись с романтической В. Ш. и одновременно с Россией, Набоков стал более прозаическим и менее рефлектирующим человеком. Уже на корабле «Надежда», увозившем его с родины, он завел роман с некоей поэтессой Аллой. А в Греции, куда они приехали, увлекся Надеждой Го- родковской. В Англии, куда затем перебрались Набоковы, у Владимира появились новые увлечения и связи. С Евой и Элизабет, с очаровательной официанткой и с танцовщицей Мариной Шрейбер… В Кембридже у юноши одновременно завязались три крупных романа – в двух случаях женщины были старше его. Бывали, по выражению Набокова, и «шалости», и влюбленности. На одной из новых пассий – Светлане Зи- верт – Набоков чуть не женился в 1923 году. До этого он был помолвлен с Мариной Шрейбер, но получил от нее отказ, так как она хотела выйти замуж только за человека, который «оставит за собой что-то реальное, вроде моста». Но Набоков мосты не строил, он собирал бабочек. Стало быть, не подошел.
Неудачей кончилось и сватовство к одной из первых красавиц русской колонии в Берлине, Светлане Зиверт. По одной из версий, Набоков предложил ей сделать что-то не совсем приличное, какой-то «странного рода поцелуй». Свет (так он ее звал) рассказала родителям, те немедленно объявили Набокова извращенцем, и помолвка была расторгнута. Раздосадованный жених навсегда покинул Берлин.