Страница 4 из 5
Джон Черномазый, капеллан старой баржи.
Выписка из судового журнала. С подлинным верно Вильям Т. Рэндолл, капитан».
Ничего себе бумажка? А девушка прячет ее у себя на груди, словно слиток золота. Трудновато не почувствовать себя при этом мелким подлецом. Но таковы были нравы этих мест, и не наша (так твердил я себе) в том вина, а миссионеров. Если бы миссионеры оставили туземцев в покое, мне бы совсем не пришлось прибегать к этому обману. Я бы просто выбрал себе в жены всех девушек, какие пришлись мне по вкусу, а как надоест, прогонял бы их, и совесть моя была бы чиста.
И чем гаже я себя чувствовал, тем скорее хотелось мне со всем этим покончить и уйти, и я даже не обратил внимания на то, как изменилось обхождение со мною Кейза и его приспешников. Поначалу Кейз в меня прямо-таки вцепился, а теперь, словно цель его была достигнута, так же явно стремился от меня отделаться. Юма, сказал он, покажет мне мой дом. И с этим вся их троица поспешила распрощаться с нами у дверей.
Уже спускалась ночь. В поселке пахло цветами, древесной листвой, морем и печеными плодами хлебного дерева. За рифом гулко шумел прибой, а издали — из леса, из хижин — доносились веселые, звучные голоса туземцев — и взрослых и ребятишек. Приятно было вдыхать свежий воздух, приятно было сознавать, что я отделался от капитана, а вместо него возле меня это юное создание. Клянусь богом, мне даже померещилось вдруг, словно я у себя на родине, в Англии, а рядом со мной одна из наших девушек, и я невольно взял Юму за руку. Ее пальцы оказались в моей ладони, я слышал ее порывистое, участившееся, дыхание, и внезапно она прижала мою руку к своей щеке.
— Ты хороший! — воскликнула она и побежала от меня вперед, потом остановилась, оглянулась, на лице ее сверкнула улыбка, и она снова побежала вперед. И так она вела меня вдоль опушки леса узенькой тропкой к дому, который стал теперь моим.
Правду сказать, дело-то обстояло вот как: Кейз посватался к Юме от моего имени прямо по всем правилам. Он сказал ей, что я от нее без ума, а на остальное мне, дескать, наплевать и, гори все огнем, я должен получить ее, после чего бедная девочка, зная то, о чем мне было тогда совсем невдомек, поверила ему, поверила каждому его слову, и у нее, понятное дело, совсем закружилась голова, — ну, тут и гордость и чувство благодарности. А я-то ведь ни о чем этом и не подозревал. Я был решительно против всяких там романтических бредней: достаточно насмотрелся я на белых, вконец измученных родственниками своих жен-туземок, на их дурацкое положение и потому сказал себе, что должен тотчас же положить всем этим глупостям конец и поставить мою подружку на место. Но она была такая хрупкая, такая красивая, когда, отбежав вперед, оборачивалась и поджидала меня, так была похожа на ребенка или преданную собачонку, что я мог только молча следовать за ней, прислушиваясь к легким шагам ее босых ног и смутно различая ее белеющую в полумраке фигурку. А потом мысли мои приняли иное направление. В лесу, когда мы остались одни, она играла со мной, словно котенок, но, как только вступили мы в дом, вся ее повадка изменилась: она стала держаться скромно в вместе с тем величественно, словно какая-нибудь герцогиня. И в своем праздничном наряде, хотя и туземном, но очень красивом, вся благоухающая, в юбочке из тончайшей тапы, в уборе из алых цветов и крашеных семян, сверкавших, точно драгоценные камни, только покрупнее, она и вправду вдруг показалась мне герцогиней, блистающей туалетом на каком-нибудь там концерте, где поют разные знаменитости, и представилось мне, что я, скромный торговец, совсем ей не пара.
В дом она вбежала первой, и не успел я переступить порог, как вспыхнула спичка и окна засветились. Дом был хорош, построен из кораллового туфа, с очень просторной верандой и большой гостиной с высоким потолком. Только мои чемоданы и ящики, грудой сваленные в углу, порядком портили впечатление, но возле стола, среди всего этого разорения, стояла, поджидая меня, Юма. Ее кожа ярко золотилась в свете лампы, а огромная ее тень уходила под железную крышу. Я остановился в дверях, и она поглядела на меня — в глазах ее были и призыв и испуг; затем она коснулась рукой своей груди.
— Я твоя жена, — сказала она.
И тут случилось со мной такое, чего еще не случалось никогда. Меня потянуло к ней с такой силой, что я пошатнулся, словно суденышко, подхваченное внезапно налетевшим шквалом.
Я не мог произнести ни слова, даже если бы захотел. А найди я в себе силы заговорить, я бы все равно промолчал. Я стыдился того, что меня так влечет к туземной женщине, стыдился этой комедии брака и этой бумажонки, которую она спрятала на груди, как святыню, и, отвернувшись, я сделал вид, будто роюсь в своих ящиках. Мне сразу подвернулся под руку ящик с бутылками джина — единственный, который я привез с собой. И вдруг — то ли ради этой девушки, то ли вспомнив старого Рэндолла, — но я принял совершенно неожиданное решение. Оторвал крышку ящика, одну за другой откупорил своим карманным штопором все бутылки и велел Юме пойти на веранду и вылить весь джин на землю.
Вылив все до капли, она возвратилась в комнату и с недоумением поглядела на меня,
— Это плохое, — сказал я, обретя наконец способность ворочать языком. — Когда человек пьет, он нехороший человек.
Она, казалось, была согласна со мной, но задумалась.
— А зачем ты его привезти? — спросила она. — Не хотеть пить не везти. Так думаю я.
— Да, ты права, — сказал я. — Но было время, когда я хотел пить. А теперь не хочу. Видишь ли, я не знал, что у меня здесь будет маленькая женушка. А теперь, если я начну пить джин, моя маленькая женушка будет меня бояться.
Я говорил с ней ласково, и этого уже было за глаза довольно. Я же дал себе слово никогда не принимать своих отношений с туземками всерьез. И я замолчал, боясь прибавить еще хоть слово.
Я присел на пустой ящик, а она стояла и очень серьезно смотрела на меня.
— Я знай, ты хороший человек, — сказала она и вдруг упала передо мной на колени. — Я теперь твой, совсем, совсем твой! — пылко воскликнула она.