Московиада

Бесцеремонный и широкогрудый Ежевикин тут же скинул под стол какого-то православного недомерка, который кемарил рядом с ним головой в картофельном пюре, и пригласил тебя сесть на освободившееся таким образом место.

— Отто фон Ф., мой друг, западноукраинский поэт и хороший парень! — отрекомендовал тебя Ежевикин окружающим лоботрясам, из которых один был в форме, кажется, штабс-капитана царской армии, у другого на голове была кубанка, а еще несколько ничем таким не отличались, кроме того, что были в черных рубашках и очень пьяные.

Перед тобой появился огромный бокал из венского хрусталя, доверху наполненный желтой лимонной водкой.

— За Киевскую Русь! — крикнул Ежевикин, и кое-кто даже зааплодировал, услышав такой исторически оправданный тост.

Ты мысленно пересчитал все предыдущие уровни своего продольного разреза. Если ты не ошибался, то лимоновка должна была стать шестым уровнем. А зная себя хорошо, ты помнил, что, когда таких уровней будет семь, ты обязательно сблюешь и, возможно, очистишься.

— Ну как тебе сегодняшняя битва за Россию? — спросил Ежевикин, глотнув свою водяру и добивая вилкой несколько подгоревшую снизу свиную задницу.

— Честно говоря, я опоздал к началу, — неопределенно ответил ты, одновременно выкатывая из какого-то мейсенского фарфора маленький, но тугой огурчик. — Что, собственно, происходит?

— Понимаешь, сегодня был большой съезд всех патриотических сил, — начал рассказывать Ежевикин. — Ведь страна катится в пропасть, мать его за ногу, а мы все разбились на партийки, группки, ручейки. Вот эту я вчера долбил, — добавил он, провожая теплым взглядом одну из девок в сарафане, проплывшую рядом, расхлюпывая во все стороны полусладкое шампанское.

— И к чему пришли? — поинтересовался ты, потянувшись за новым огурцом.

— К консолидации! — триумфально произнес Ежевикин. — Теперь всех задавим. Повсеместно! Слушай, там буфера такие, что двумя руками не охватишь! — и он показал свои медвежьи лапы как доказательство того, что не охватишь.

— Нет-с, гаспада-с! — рубанул кулаком по тарелке капитан. — Никаких консолидаций! С кем-с? С этим кодлом-с?! Увольте-с! Духовность, духовность, православие, монархия, духовность, монархия, православие, чинолюбие, духовность, почитание, православие, сладострастие, рукоблудие…

Он немного запутался. Поэтому на миг умолк.

— Николай Палкин, — назвался вслух и вытащил из-под стола сборник стихов «Расплела косу береза».

— Благодарю, у меня есть, — заверил ты.

— И как? — засверлил он тебя белогвардейским взглядом.

— Духовность! — ответил ты. — Православие, монархия, духовность, народность, партийность… Самодержавие, чадолюбие, чаепитие…

— Смиренномудрие! — закричала кубанская шапка.

— Храмостроение, — добавил штабс-капитан Палкин, руша непослушной вилкой гору хитроумного салата, и вправду напоминавшую псевдовизантийское культовое сооружение.

— Ясное дело, храм надо строить, — глубокомысленно промолвил Ежевикин. — Столько повсеместно этих жидов, экстрасенсов развелось, а еще наркоманов, гомиков, лесбиянок… Некрофилов, скотоложцев…

— Графоманов, — добавил ты.

— Рокеров, брокеров, дилеров, — булькнула кубанка.

— Порнографию на каждом шагу продают, — не удержался Палкин.

— А вы что скажете, батюшка? — обратился Ежевикин к массивному священнику, который надувался чуть поодаль.

— Блядство все это, — ответил поп, похоже тот самый, которого ты видел днем в пивбаре на Фонвизина.

Ежевикин наклонился к тебе и, активно наслюнивая, но никак не возбуждая твоего уха, сказал:

— Представляешь, после третьей палки лежу в полном трансе, а она мне: «Еще!» Тогда я подумал-подумал, ставлю ее…

— Вся наша беда-с, гаспада-с, в том, что мы утратили славянское единство-с, да-с, — резюмирует тем временем Николай Палкин.

— …и когда уже кончаю, — продирается все ближе к твоему уху Ежевикин, — она мне и говорит: «Знаешь, я теперь только нашим буду давать!» Она ж валютная, паскуда, за доллары, сучка, подмахивала.

— Разве они не официантки? — немного удивляешься ты.

— Какое там! Запомни: все эти бабы в сарафанах — валютные шлюхи. Их на сегодня сняли для обслуживания банкета специальной директивой ЦК. Пришлось платить зелеными, как за нормальную работу. Зато можем гульнуть на славу!

— А что, ЦК платит валютным проституткам?

— ЦК платит всем, — убедительно заявил Ежевикин. — Поэтому я и не выхожу, братишка! Хоть у меня этот большевизм, как и у тебя, как и у него, уже во где застрял! Костью! В горле!

— Всех расстрелять! — заорал внезапно штабс-капитан Николай Палкин и съехал под стол — приблизительно туда же, где уже лежал, посапывая, не интересный тебе недомерок в косоворотке.

— Шалишь! — откликнулся на это кубанский казак и, схватив пустой бокал, так хлопнул им об стол, что из ладони брызнула кровь.

— Уймись ты, жопа, — спокойно предостерег его Ежевикин, безусловный лидер общества. — А знаешь, как настоящая фамилия Горбачёва?

Нестерпимое желание поспать или хоть где-нибудь полежать опять овладело тобой. Перед глазами поплыли морды, куски свинины, кровь кубанца медленно растекалась между тарелками.

— Ежевикин, — еле двигая языком, обратился ты, — подай мне картофельного пюре!.. Или нет, не надо. Лучше послушайте, вы, ребята, меня. Вышло так, что я в жизни знал многих. Множество! Я знал психически больных и психически здоровых. Я знал нефтяников и лесорубов, народных умельцев, ночных воров, сутенеров, знаменитых хирургов, демиургов, я знал битломанов в первом поколении, франкмасонов из ложи «Бессмертие-4», однояйцовых близнецов, рокеров, партийных секретарей, я знал потребителей гашиша и работников правоохранительных органов, знал линотиписток, печатниц и манекенщиц, больше всего знал художниц и надомниц, а также наложниц, знал даже нескольких заложниц, но что важней всего — незамужниц. И еще не могу от вас скрыть, да и не имею права скрывать, — знал суфлеров, филеров знал, суфиев. Знал последних хиппи и первых панков. Бывал в кабинетах первых лиц, делил последний глоток водки с сифилитиками, спал в одной постели с больными СПИДом. Знал одного чернокожего украинца родом с Ямайки, вообще украинцев знал больше всех других наций. Наконец, знал даже психиатра, который писал диссертацию. Многих знал. Множество! Мой товарищ — джазовый пианист — сейчас стал председателем городского совета демократического созыва. Во время сессий он включает плеер, прячась в президиуме, и сравнивает себя с Гавелом. Полный пинцет! Но кроме него я знаю еще множество других личностей. Я бывал на вершинах и на дне, я все познал и все пережил… Во время тоталитарного режима был корректором, в посттоталитарное время мои эрекции участились. Меня уже ничем не удивишь, ничем не достанешь… Но я еще не видел таких редкостных мудаков, как вы, друзья! Я на вас просто удивляюсь, вы меня достали! Общий привет! Ежевикин, с меня довольно вашего общества! Как бы отсюда выйти, а?..

— Куда? — тупо спросил Ежевикин.

— Домой. Ну, я имею в виду общежитие.

— Домой? — Ежевикин прямо затрясся от хохота. — Тут наш дом. Тут наше подземное сердце. Тут теперь Россия — единая и неделимая. И мы отсюда уже не выйдем, пока там, наверху, наши танки не выдавят последнее говно из последнего врага. И тогда мы выйдем на свет новой России, старой России, со светлыми иконами и монаршьими святынями в руках…

— От выхрест собачий, — сказал батюшка, имея в виду вполне семитский нос окровавленного кубанца.

— Так что никуда отсюда не выйдешь, братишка, — закончил Ежевикин, наливая себе еще сто пятьдесят.

— И долго это продлится? — не понял ты.

— Недолго уже, — успокоил Ежевикин. — Уже отданы необходимые приказания. Осталось только их выполнить.

Ты выпил еще сто пятьдесят и вдруг понял, что тем более тебе нужно отсюда бежать. Но как? И куда?

— Ты подожди меня здесь, еге? — заговорщицки подмигнул Ежевикин и мотнулся куда-то в пространство зала следом за своей недавней возлюбленной в сарафане.