Московиада

Стукачи, говорит тот первый, ласковый, это не в нашей компетенции. Это легавые со стукачами работают. И как вы, Отто Вильгельмович, только подумать о нас такое могли! У нас не стукачи, у нас люди, которые добровольно помогают. Инженеры, врачи, доценты вузов, художники, архитекторы, историки. Есть и писатели. Все они патриоты. Но хватит об этом. Есть у меня одно предложение. Давайте еще через неделю встретимся. Чего нам горячиться, злиться? Спокойно обо всем подумайте, оцените перспективу, взвесьте все «за» и «против». Честное слово, не хотелось бы вам жизнь поломать, Отто Вильгельмович.

И мне вы симпатичны, говорит другой, тоже подобревший. Мы же в случае войны все вместе в атаку пойдем, правда же, Отто Вильгельмович? Родина у нас одна, делить нам нечего.

Я мысленно на это расхохотался, но как тут уйти, хлопнув дверью? Конечно, воспитанность и деликатность — прежде всего. Хорошо, говорю, через неделю так через неделю, но твердо знаю, что решения своего не изменю. Разве что еще о поэзии поговорим. О силлаботонике и верлибрах, о дактилических рифмах.

Так и пошел, а они там вдвоем остались.

И оказалось, что зря я им ту неделю подарил, Ваше Сияние. Потому что, если я в ту неделю только и делал, что старался обо всем забыть и не думать, употребляя всякие мощные алкоголи, то они сложа руки не сидели. Анализировали, искали, изучали. Определенные факты обобщали. И новую карту прикупили. Непобиваемую карту.

Но началось все по-старому. Та же самая «Мебель», тот самый первый. Курим, болтаем. Он начал какие-то фантастические сладкие картины рисовать. Как езжу по заграницам на поэтические фестивали. Как они мне отдельную квартиру устроят. Как в Канаде и в Штатах мои книжки будут издавать, потому что у них там свои, с понтом украинские издательства есть. Словом, дольче вита! Я же на это отвечал, что мне такие ситуации из жизненной практики известны. Когда парень хочет девку молодую трахнуть, то он чего только ей не наобещает, а потом сделает свое ночью под кустом и — бывай здорова, черноброва!

Тогда снова врывается с молниями второй. И какого мы хрена лысого, кричит, на этого сопляка столько времени тратим? Подумаешь, суперзвезда поэзии! Ты мне лучше скажи, как твоей мамы девичья фамилия! Так и так, отвечаю. Так вот тебе: твой второй дед, мамин отец, тоже военный преступник, в карательных операциях принимал участие, и жив-здоров, до сих пор еще жив; и в гостях ты у него дважды в месяц бываешь, вражье отродье!

А потом — фотография на стол, пред мои очи, а там второй мой дед, молодой, тридцатилетний, в какой-то униформе, дивизионной, может быть.

Что, яблоко от яблони, триумфально говорит второй, отвисла губа! Так вот, суперзвезда наша дорогая, завтра же твоего дедусю любимого заметем. Дело есть, свидетели есть, суд будет! Сколько ему лет, говоришь? Семьдесят четыре? Мог бы еще потоптать землю, конечно, но из-за упрямого внука «вышку» получит. Се ля ви.

И тут впервые не нашелся я, Ваша Милость, что сказать. Только представил себе судебный зал, маму в черной одежде, услышал чей-то механический голос: «Приговор приведен в исполнение». И свою долгую-долгую жизнь с вечной виной в груди.

Давайте, говорю, бумагу. Они чуть не танцевали, хотя внешне были сдержанны. И я написал наипозорнейший в жизни диктант. О том, что «добровольно обязуюсь помогать». Что с целью конспирации буду отзываться на прозвище…

Может, «Рембо», предлагает первый, потому что я, дурак, перед тем ему о своих любимых поэтах рассказал. Нет, отвечаю, не смею поганить любимого имени, не хочу. Так, может, «Артур», подсказывает второй (где-то услышал, сука, что Рембо Артуром звали!). Пусть будет вам Артур. Так и нарисовал.

Что ж, вздохнул с облегчением второй, благодарю, Отто Вильгельмович, наконец вы поступок совершили разумный и правильный, гуманный шаг. Пусть живет себе ваш дедуся дорогой, нужен он нам теперь сто лет! Работать дальше будете с ним, кивает на первого, меня вы не знаете. Главное для вас — привыкнуть и успокоиться. Ведь отныне ваша жизнь станет и богаче, и интересней. Помните — не вы первый, не вы последний. Работа у нас такая!

На этом мы разошлись, хотя перед тем я от первого получил какие-то технические наставления. Если, например, обнаружу на своем почтовом ящике, в левом верхнем углу, маленький меловой кружочек, как дети иногда рисуют, то это означает, что нам нужно встретиться. Я тогда должен ему позвонить и, не называя своего имени, да и вообще любого имени, договориться о встрече в определенном месте.

Но, Отто Вильгельмович, не печальтесь так тяжко, встречаться будем изредка — раз в три месяца, не больше, а что до всего прочего, то будьте себе свободны, творите стихи, слушайте музыку, к слову, можем отличные западные записи для вас доставать, езжайте на отдых, словом, живите и наслаждайтесь! И помните, что отныне вы под нашей постоянной защитой. И — храните в суровой тайне, потому что иначе… Срока давности у нас нет. Но об этом не будем.

Конечно, Ваша Королевская Милость, я и суток не выдержал этого ада адского. Мне казалось, что отовсюду за мной следят, подслушивают из телефонов и вентиляционных люков, ставят под моими окнами подозрительные машины со специальным оборудованием. Только тогда и началось!

Потому что еще и полусловом никого не предав, ничего еще не сделав никому, я уже чувствовал себя Иудой, видел даже засохшие ветки того дерева, на котором, безусловно, повешусь. Скрежетал зубами, как душа адова, и локти кусал. И никакого выхода не видел перед собой.

И уже на следующий день нарушил их указания. Поехал к самому близкому своему другу, и пошли мы с ним далеко в поле, и там я исповедовался во всем, что со мной в последние недели происходило. Подозрительные васильки торчали из травы, как микрофоны. В кроне раскоряченной черешни, казалось, был спрятан радар.

Петр, мой товарищ, помрачнел, когда я все ему до конца рассказал, подумал немного и сказал так:

— Что ты не пришел раньше, когда они еще только крутили тебя? Я бы тебе все объяснил, посоветовал, как быть, что-нибудь мы бы с тобой придумали. Существует одно золотое правило для всех нас: не подписывать ни одной их бумаги. Что бы там ни было, не подписывать! С дедом они просто блефовать могли. Нужно было играть ва-банк. Но теперь уже поздно — ты подписал. Однако нет города без дверей. Тяни время, дури их, делай так, чтобы быть для них неинтересным. Сосредоточься на себе, избегай новых связей и пиши такие стихи, которые все оправдают. Пей, но не теряй головы, потому что они предпочитают не иметь дело с пьяницами — это для них рискованно. Пройдет какое-то время — и они отцепятся, увидев, что с этой коровы молока не будет.

Петр светился, как апостол, и вечерело в поле, и солнце ложилось спать, и тогда осознал я, Ваша Милость, что они всегда пользуются нашей разъединенностью, но вот преодолел я ее, исповедался, и я уже не один теперь.

Несколько раз появлялся с тех пор маленький меловой кружочек на моем почтовом ящике. Кто рисовал его, хотел бы я знать? Дворничиха? Почтальонша? Кто-то из соседей? Или сам ангел-хранитель в незримых погонах с майорской звездой? Когда он это делал? В полночь, когда выходят на дежурства привидения? Или с третьими петухами, когда вся бесовская братия проваливается под землю?

Несколько раз встречались мы на определенной конспиративной квартире. Курили, я говорил ни о чем. Ни на крошку, ни на полногтя даже не предал я никого и не продал — все видит Бог, моя последняя надежда, и пусть Он судит меня. Ни одной бумаги не писал для них больше, как бы ни настаивал мой визави. Пьянствовал тогда действительно много, но это уже мое частное дело. Вытрезвители были моим политическим убежищем.

Тем временем империя начала трещать. Кажется, во время третьей из таких встреч я твердо потребовал от него полного разрыва отношений. Я сказал, чтобы он устроил мне встречу с их генералом, которому я все выскажу про тот мерзкий шантаж, пообещал, что обращусь к прессе (да, теперь я угрожал прессой!) в Киеве, в Москве, потому что существует граница всему, и я как раз стою на ней. Он таки, кажется, перебздел, потому что только развел руками и сказал, что сведет меня с генералом, но обещания не выполнил и надолго исчез. Теперь я искал его, звонил, чтобы настоять, но он ссылался на какие-то продолжительные командировки. Он прятался от меня. По улице ходил с высоко поднятым воротником плаща и в шляпе, низко надвинутой на глаза.