Белая горячка

Впрочем, у меня начинает рождаться подозрение, что он в иных случаях бывает не так хладнокровен, как всегда, и посещает дом князя так часто не без цели. Дней десять тому, часу в девятом вечера, возвращаясь из сада, где мы ходили с

Рябининым, я вошел в ту комнату, в которой первый раз увидел ее. Она сидела за роялем, как и тогда; одна рука ее лежала неподвижно на клавишах, голова ее была обращена к нему, а он, развалясь, по своему обыкновению, в креслах, что-то изволил рассказывать ей. Увидев меня, он приставил к глазу свой лорнет и посмотрел на меня довольно выразительно. Ему было явно досадно, что я вошел в комнату. Княжна заговорила со мной, и он еще раз приставил к глазу лорнет, обернувшись ко мне. В первый раз он удостоил меня своим вниманием, и то неблагосклонным.

Третьего дня после обеда я рассматривал с княжной виды Швейцарии; она поясняла мне гравюры, указывала на те места, которые более всех ей нравились; она чрезвычайно поэтически перенеслась в прошедшее… Я, упоенный, внимал ей. И ты можешь представить себе, как мне было неприятно в такую минуту услышать голос

Анастасьева, который подошел к княжне.

- Вы занимаетесь воспоминаниями?

- Да, - отвечала она холодно.

- Швейцария была бы страной довольно сносною, если бы не отзывалась первобытною невинностью, которая так нелепо отражается в пастушеских костюмах ее обитателей.

Княжна молчала.

- Я сегодня чувствую большое расположение к верховой езде, - продолжал он, - и вы не чувствуете ли того же, княжна?

- В самом деле, я поеду, - отвечала она.

- Что ж, прекрасно! мы составим кавалькаду… Где ваша мисс Дженни? надобно ее выписать… А вы поедете? - спросил он, обращаясь ко мне.

- Я не езжу верхом, - отвечал я…

Через четверть часа три оседланные лошади стояли у подъезда: около них хлопотали княжеские жокеи и конюхи; между ними прохаживался и дворецкий князя в белом накрахмаленном галстухе, в качестве величайшего охотника до лошадей.

Княжна скоро вышла в своем синем амазонском платье; манишка на груди ее была застегнута тремя бирюзовыми запонками, она держала в руке небольшой хлыстик с бирюзовой головкой; синий вуаль ее, откинутый назад, развевался, когда она шла… Ты простил бы мне мою безумную любовь к ней, увидев ее в эту минуту!

Она подошла ко мне и спросила, отчего я не хочу ехать? и ожидала ответа моего, приложив свой хлыстик к губам.

О, чего бы не отдал я, чтобы уметь только ездить верхом, только бы сидеть на лошади, не боясь свалиться с нее!

Я отвечал ей, что не умею ездить верхом.

- Вы шутите? - сказала она, удивленная.

- Я нисколько не шучу, княжна.

- Право? это жаль! вы не имеете понятия об одном из величайших удовольствий в жизни.

И она обратилась к Анастасьеву:

- Я готова.

- Так скоро? А я думал, что вы уже раздумали ехать. Поедемте, и я готов. - Он взял свою шляпу.

Тут только я в первый раз вполне понял, какая разница между мною и истинно- светским человеком и какая пропасть разделяет меня от нее. Я показался гадок и жалок самому себе; я стоял уничтоженный, подавленный мыслию, что она только из одного приличия не смеется явно надо мною; что наверно Анастасьев бросит ей какую-нибудь остроумную фразу на мой счет - и она улыбнется этой фразе… И холодный пот выступал у меня на лице при такой мысли.

Вслед за князем, за старушкой с усиками и Рябининым потащился я любоваться на княжну и на него. Мы, зрители, остановились у подъезда. Княжна садилась на свою лошадь, и он поддерживал ее, он поправлял ее стремя и, кажется, коснулся ноги ее. Около мисс Дженни он совсем не так ухаживал. Потом подвели и ему лошадь, которая была гораздо бойчее дамских лошадей. Она давно копытом рыла песок и ржала нетерпеливо. Дворецкий гладил ее шею с самодовольным лицом и сказал

Анастасьеву таинственно, когда тот поставил ногу в стремя: "Лошадка славная, сударь, дорогая; только сердита, не приведи бог, как сердита и боится щекотки.

Извольте поостеречься".

Не слушая этих предостережений, он с ловкостью и смелостью вскочил на лошадь, но та, почувствовав на себе незнакомого всадника, стала на дыбы, замотала головой, отряхивая гриву и намереваясь сбросить с себя дерзкого. Испуганный князь закричал что-то своим конюхам; старушка затряслась от страха; княжна побледнела и поворотила свою лошадь в сторону; англичанка завизжала, и жокей схватил ее лошадь за узду; дворецкий кричал в отчаянии: "Говорил вам, сударь, что эта лошадь боится щекотки!"

Я посмотрел на Анастасьева. Лицо его не выражало не только страха, далее ни малейшего беспокойства, - точно будто он лежал на диване. Конюхи хотели подбежать к нему, но он сделал знак головой, чтобы они остались на месте. Будто прикованный, не шевелясь в седле, сдавил он бешеную лошадь своими ногами и каким-то способом, не умею сказать тебе, осадил ее, а она попятилась назад и, вероятно, почувствовав уважение к своему всаднику, остановилась как вкопанная.

Тогда он тихо проехал кругом зеленой площадки. Я убедился, что слухи о его силе имеют основание. Княжна с заметным удовольствием посмотрела на него; князь прошептал: "Славный ездок"; старушка с усиками пошевелила губами; дворецкий поднял голову вверх от удивления и поправил свой накрахмаленный галстух.

Княжна кланялась Ване, который прибежал к концу общей тревоги, и погрозила ему хлыстиком. Кавалькада двинулась. Старушка с усиками заговорила:

- Не знаю, князь, как это вы позволяете своей дочери ездить верхом; мне это удивительно. Ну, долго ли до беды? пример был сейчас перед вами. Да и женское ли это дело? позвольте спросить вас. Отчего я не имела этой глупой охоты, да и никто из моих сверстниц - ни дочь князя Ивана Григорьевича, ни графиня Анна

Александровна, никто!

С этим словом она с важностью подала князю свою руку, и он повел ее наверх.

Анастасьев ехал рядом с княжной, немного наклонясь к ней, как человек говорящий.

- О чем задумался? - сказал мне Рябинин. - Посмотри на сего молодого человека. - Он взял Ваню на руки и поднес его ко мне. - Видишь ли, какой умница: он ни о чем не думает. Поцелуй меня… ну…

- Как вы страшно протягиваете губы! - закричал Ваня, вырываясь из его рук, - меня княжна целует; вас я не хочу целовать.

Рябинин опустил его на землю и обратился ко мне:

- Он счастливее, братец, нас с тобою. Его целуют княжны, а нас с тобой княжны не поцелуют.

XIII

27 августа.

Анастасьев ездит сюда часто, как и прежде, и все так же зевает, лежит, произносит слова нехотя, приставляет к глазу лорнет; княжна, по всем моим замечаниям, решительно равнодушна к нему; обращение же ее со мною становится дружеским: она сказала мне, что ответы мои на ее литературные письма ко мне будет всегда хранить у себя… Правда ли это? для чего она говорит это? к чему мучительно раздражает во мне непреодолимое чувство любви, которая начинает страшить меня, когда я решаюсь заглядывать в себя?..

…Дурную весть я сообщу тебе: третьего дня князь поразил меня и Рябинина, и, признаюсь, удар этот обоим нам был очень чувствителен, потому что совершенно неожидан. Он прислал просить нас к себе утром ранее обыкновенного и объявил нам, что, по непредвиденным домашним обстоятельствам, он должен отложить свою поездку в чужие края до следующей весны. "Не пугайтесь этого, - сказал он в заключение,

- прошу вас, не пугайтесь. Наши планы остаются неизменными; мы должны их привести в исполнение, и приведем. Осень и зиму, нечего делать, мы вместе поскучаем в Москве; однако я постараюсь употребить все средства, чтобы вам это время показалось как можно короче; а там, господа, на вашу родину… Италия ваша родина, не правда ли? потому что она колыбель искусств".

Вышед от князя, мы посмотрели друг на друга очень плачевно.

- Что? как ты думаешь об этом? - спросил я Рябинина.