Белая горячка

- Хочется мне посмотреть в Болонии на св. Петра Гвидо Рени, - продолжал

Рябинин, задумываясь, - разные толки об нем: иные его превозносят до небес, другие умеренно отзываются о нем…

- Как? кто же из видевших эту картину может без восторга говорить о ней? - произнес князь. - Это chef d'oeuvre. Голова апостола Петра и другого апостола, который утешает его, это такие головы! в них столько выражения! К тому же нежность колорита, отчетливость в отделке… Помилуйте, да эта картина - чудо!

- Так, я заранее знал, что вы это скажете. Все истинные знатоки художеств, а не самозванцы, отзываются о св. Петре, как вы. Уж эти мне самозванцы-любители! Я человек простой и откровенный, князь, - вы это видите, - и этих господ отделываю по-своему, без жалости, кто бы они таковы ни были…

- Так и должно; вы делаете очень хорошо, - подхватил князь, - обман надобно всегда изобличать!

- Неужели, - сказал я Рябинину, когда мы остались с ним вдвоем, - неужели тебе не жаль морочить князя и так недобросовестно льстить его слабости к художествам? Мне всегда досадно, когда ты так говоришь с ним, как говорил сейчас. Знаешь ли? в нем столько хорошего, что, будь какая-нибудь возможность, я открыл бы ему глаза, я показал бы ему смешную его сторону…

- Долго ли ты будешь ребячиться? - отвечал мне чудак наш, - пора перестать!

Брось нелепую мысль исправлять людей. Невинное дитя мое, если ты вздумаешь выводить их, по своему добродушию, из заблуждений, в которых они погрязли, как в тине, горе тебе! они нападут на тебя и растерзают тебя… И что за дело тебе до других? Пусть тешатся своими погремушками; бренчи и ты перед ними, а исподтишка улыбайся. Тогда они будут хвалить и превозносить тебя. Я уверен, что князь теперь от меня в восторге, а заговори-ка я с ним другим языком, он посмотрел бы на меня с презрением и, встречаясь со мною, отворачивался бы от меня… Не забудь, что он нужен нам. Мы его станем водить за нос; он будет нами доволен, мы им, а русская публика всеми нами за дешевое, но великолепное издание путевых записок с гравюрами, на веленевой бумаге…

И Рябинин прав. На днях князь сказал мне, пожимая мою руку: "Я благодарен вам за знакомство с Рябининым. Он имеет глубокие познания в художествах. Правда, наружность его несколько странна, но зато он так умен и так оригинально обо всем судит!"

При княжне Рябинин чувствует себя как бы неловким. Ты знаешь, что его смутить трудно, а перед нею он явно смущается.

Один раз, князю и мне, рассказывал он содержание своего нового романа, который давно намеревается писать. Мы слушали его с большим вниманием, потому что он говорил с увлечением; вдруг в дверях появилась княжна… Рябинин увидел ее и остановился на самом интересном месте своего рассказа. Через минуту он продолжал, но одушевление его исчезло, он старался кончить рассказ свой как можно короче.

В другой раз в присутствии княжны зашел разговор о музыке. Князь человек совершенно артистический и меломан, между прочим. Для него итальянская опера - верх возможного совершенства.

- Выше Россини, - говорил князь, - выше его я никого не знаю в музыкальном мире. Моцарт и Бетховен прекрасны, слова нет, да в них много, если так можно выразиться, дикости. Правда, моцартовский "Дон-Жуан" создание колоссальное… но в Россини все: и сила, и грация, и нежность, - это музыкальный Рафаэль. Его

"Танкред", "Семирамида", "Do

- Да, князь, люблю и я Россини. Звуки этого итальянского чародея полны и роскошны, как морские волны, и в них сладко нежиться… Средиземное море, купол св. Петра, звуки Россини и торкватовы октавы - вот поэзия жизни. Впрочем, что касается до музыки, то мы должны обратиться к княжне. Все наши мнения уничтожатся перед ее музыкальным авторитетом…

И с низким поклоном он обратился к княжне. Княжна взглянула на него и этим взглядом молча спросила у него, зачем он беспокоит ее?

- Я летом не занимаюсь музыкой: я гуляю по саду и езжу верхом, - сказала она по-французски, не обращаясь ни к кому.

Князь и Рябинин вскоре после этих слов вышли из комнаты, а я подошел к ней.

- Вы бываете очень немилосердны, княжна.

- Немилосердна?

- Он, право, заслуживает, чтобы вы обращались с ним снисходительнее…

- Кто же это он?

- Рябинин, княжна.

- Как он смешно говорит и какая у него страшная и большая запонка на галстухе, точно фермуар!.. - произнесла она протяжно и пресерьезно.

- Я не думал, чтобы вы обращали внимание на одну только наружность. Он, может быть, одет, княжна, не так, как одеваются светские люди, не имеет их ловкости, но он человек вовсе не дюжинный, он…

- Ах, боже мой! - воскликнула княжна в нетерпении, - что мне за дело до всего этого?..

- Отчего же такое оскорбительное невнимание к человеку, который…

- К человеку, который мне кажется скучным… Неужели все ваши поэты так же милы, как он?

Я ничего не отвечал на этот вопрос.

- Вы хотите, - продолжала она, - вы хотите, чтобы я со всеми была одинакова, чтобы я всем равно с пошлою доверчивостью, с детским простодушием высказывала мой образ мыслей? Я могу быть доверчива, я буду откровенна, но с тем, кого уважаю, кого… А ваш господин Рябинин, хотя он и пишет стихи, по вашему мнению, верно лучше Ламартина, все-таки смешон. И как он страшно поднимает указательный палец, когда заговорит, и как забавно хмурит свои брови. Скажите ему, что это совсем нехорошо… - И с этим словом она вышла из комнаты, оставив меня одного.

Слышишь ли ты? Княжна только с тем откровенна, кого она уважает, кого… Она не договорила… Растолкуй мне, ради всего на свете, что это значит? что она хотела мне сказать этим? Я не смею думать, чтобы я мог заслужить ее уважение; я был бы дерзок, если бы мне вошла в голову мысль, что она любит меня… По крайней мере, со мной она часто говорит довольно серьезно, она не считает меня недостойным своего общества, на меня она не смотрит с такою гордою недоступностью, как на

Рябинина. Чему же приписать все это? Тысячи сомнений и надежд попеременно раздирают и волнуют меня.

Я похож на утопающего, который то видит берег и спасение и одушевляется на минуту, рвется к нему, к этому берегу, напрягая последние силы; то, отчаянный, предается гибельным волнам, влекущим его в бездну… Мне и горько, и весело…

Я, право, не знаю, что со мной…

Я забыл сказать тебе, что старушка с усиками к Рябинину питает еще большее неблаговоление, чем ко мне.

- Что, князь, этот длинный человек, который приехал к вам недавно, стихотворец, что ли? - ворчала она, искоса посмотрев на меня.

- Он теперь один из первых наших поэтов, - отвечал князь.

- Из первых? а какой имеет чин?

- Не знаю; он нигде не служит.

- Не служит? Что ж, он баклуши бьет да стишки пишет?.. Первый стихотворец! Да в наше время первые стихотворцы были и первыми государственными людьми… Покойник

Гавриил Романович был министр и действительный тайный советник, человек, пользовавшийся милостью в продолжение трех царствований. Императрица особенно изволила его отличать от всех других: он был любимым ее статс-секретарем. Вот будто сейчас вижу, как он у княгини М*. читает свои стихи на смерть графини

Румянцевой. Когда он продекламировал:

Румянцев молньи дхнет сугубы, Екатерина - тишину… - он, как теперь помню, посмотрел на меня, а у меня слезы так и лились…

Не правда ли, старушка забавна?

XI

25 июля.

На днях княжна опять завела со мною речь о французской литературе. Гюго она уже пожертвовала мне, но Ламартина сильно отстаивает. Я решительно объявил ей, что она в музыке гораздо далее, чем в поэзии. "Но я не могу вам передать на словах всего, что я думаю о его таланте, я вам напишу… - сказала она мне, - я постараюсь вам изложить все мои мысли о нем, не знаю только, сумею ли. Впрочем, чувствую, что я буду дурная его защитница".