Актеон

- И ее здесь нет, - сказала на ухо Фекле Ниловне дочь бедных, но благородных родителей, многозначительно улыбаясь.

- Что? а? ее нет? Мм! Видно, не на шутку завелись у них шуры-муры… И стыда нет, - еще ни слова бы не сказала, если б там где-нибудь втихомолку… а то при гостях, на бале так изволит вести себя… Бедный муж!..

ГЛАВА IX

Праздник Феклы Ниловны имел важные следствия… Во-первых, на этом празднике франт-заседатель по уши влюбился в дочь бедных, но благородных родителей, узнав от глухой помещицы, что за нею дадут сорок тысяч приданого (Фекла Ниловна всегда прибавляла вдвое). Во-вторых, после этого праздника уже не один уезд, а целая губерния заговорила о связи Ольги Михайловны с учителем. Все кричали:

- Этакого у нас еще и примера не бывало… Добро бы завести связь благородную, а то с кем!.. Убила бобра!

- Да что-с? я сам был очевидным свидетелем-с, как они в саду целовались.

- Неужели?

- Точно-с; а она ему сказала: клянусь, говорит, тебе в вечной любви… Это я слышал своими ушами-с.

- А мне так рассказывали, что Антон, дворовый человек Петра Александрыча, - он еще при покойнике был камердинером, такой славный и верный слуга, - подкараулил их в леску… знаете, лесок-то, возле самой Долговки. Вот, знаете, и подкараулил… да вдруг и выскочил из-за куста. Она бежать, а Антон на молодчика-то с дубиной, да таки препорядочно отвалял его.

- Удивления достойно, как держит Андрей Петрович у себя в учителях такое, можно сказать, безнравственное существо…

- Добру научит детей его!

- А я наверно знаю, что учитель-то хотел ее увезти на бале у Феклы Ниловны, и тройка стояла у въезда в деревню; уж он, знаете, и в телегу ее посадил, - мой человек это видел и первый поднял шум; тут прибежали, их схватили, да и назад привели.

- Не так изволите говорить… Тройку-то имел он неосторожность поставить у самого дома и побежал за своей возлюбленной, у них заранее было все решено. А она вдруг заупрямилась. "Не хочу", - говорит, а он, не говоря ни слова, вынул пистолет из кармана, да и говорит: "Застрелюсь!" Она испугалась и вскрикнула. А на крик-то прибежали люди, и все узнали, в чем дело.

- Она нанесла бесчестие всему уезду.

- Нет-с - целой губернии.

- Скажите, батюшка, лучше - всему женскому полу…

Около года Ольга Михайловна была предметом постоянного и всеобщего внимания. Только что и говорили об ней, как будто целой губернии решительно нечем и некем было заняться, кроме ее.

Только Прокофий Евдокимыч отвлек на минуту от нее всеобщее внимание: сначала продажею всех своих деревень за необычайно дорогую цену и потом своею смертию…

- Господи боже мой!.. и кому он оставил свой несметный капитал?

- Кому! - и сказать стыдно!

- Вот в чьи руки переходят дворянские денежки!

- А сколько у него, батюшки мои, щенков-то было?

- Видимо-невидимо!

- Я чай, и умер-то, греховодник, без покаяния… Говорят, у него зарыты были мешки с золотом и с серебром под избой, где он жил…

- И все это пошло прахом. А копил целую жизнь!..

- А знаете ли, что на бедной Прасковье Павловне лица нет - так мучится.

От кого?.. От чего?.. Что такое?

- Разумеется, от кого, от своей невестушки. Ей ведь известно, что все мы знаем, как та отличается. Каково же ей это сносить? Ведь она ей не чужая. Сердце-то болит!

- Как же? ведь невестка… Жаль! потеряла себя, совсем потеряла, и в таких молодых летах! Худо без правил жить…

- Нечего и жалеть об ней, признаться…

- Отчего же?

- Она всегда важничала: так и показывала всем, что из столицы приехала.

- Я прошлый год ее встретил - кланяюсь, а она хоть бы для смеху головой кивнула.

- А я спросила у нее месяца три назад: "Почем у вас, милая Ольга Михайловна, материя на платье?" Она самым сухим образом отвечала: "Не знаю-с". Уж поверю ли я, чтоб она не знала почем? Просто: не хотела отвечать.

- А меня хоть бы когда-нибудь пригласила к себе…

- Правда, что не стоит и жалеть ее!

И все решили, чтоб Ольгу Михайловну и не принимать, и не приглашать, и не говорить с ней, и не подходить к ней…

- Твое имя страдает, голубчик! - кричала Прасковья Павловна сыну. - Что ж ты не примешь никаких мер? отчего же не призовешь ее и не объяснишься с нею. Я не хочу ей ни полслова говорить… Мне сказали верные люди, что она и без того всем кричит, будто я притесняю ее, убиваю… Я ее притесняю!

Прасковья Павловна упала на стул с криком и воплем.

- Ах она, злодейка! Моя репутация ничем не запятнана… Я вот сколько лет вдовой, да про меня никто дурного слова не скажет… Я и до старости лет дожила, имя свое сохранила… А она… Да что! Я не хочу и говорить про нее… ребенок болен, плачет, а она и не заглянет к нему… Экое каменное сердце! Да если б не я, он, моя крошечка, давно б умер!..

Однако, несмотря на крики, советы и даже обмороки своей матушки, Актеон почему-то не решался говорить с своей женою, хоть явно и при всяком случае старался показывать ей свое неудовольствие. Они, впрочем, виделись редко. Он проводил целые дни с Ильею Иванычем, который забавлял его, или с Семеном Никифорычем, который играл с ним в карты, пил и ездил на охоту. Она часто по целым неделям не выходила никуда из своей комнаты. Здоровье ее незаметно, но быстро разрушалось. Она уже постоянно кашляла и чувствовала боль в груди… Крики и брань Прасковьи Павловны, раздававшиеся по всему дому, так сильно действовали на ее нервы, что в эти минуты она бросалась к своей постели и прятала голову под подушки. Только старушка няня навещала ее и приводила к ней сына.

- Что ты не лечишься, моя кормилица? - говорила няня. - Посмотри на себя, ведь ты, как свечка, таешь… Не послать ли, матушка, за лекаркою Фоминишной в село

Кривухино? Я вашим лекарям-то не верю, - а она простыми травами лучше всяких лекарей ваших вылечивает от всех болезней.

Но Ольга Михайловна не хотела слышать ни о лекарках, ни о лекарях и уверяла няню, что чувствует себя совершенно здоровою.

Между тем как жена худела, муж толстел с каждым днем. Любо было смотреть на него за ужином (ужин он предпочитал обеду), когда, усевшись в кожаные дедовские кресла с высокой спинкой и с длинными ушами, он снимал салфетку с своего прибора и, сладко улыбаясь и предвкушая ожидавшие его наслаждения, торопливо засовывал ее за галстук. Против него обыкновенно садилась Прасковья Павловна, с правого боку - дочь бедных, но благородных родителей, а с левого Семен Никифорыч.

- А что, сегодня будет няня? - спрашивал Актеон, облизывая губы.

- Будет, дружочек, будет, - ответствовала маменька с нежностию. - Я сама ходила на кухню присмотреть, чтоб хорошенько приготовили ее. Ведь я знаю, мой ангел, чем тебе угодить…

Няня являлась на столе. Актеон накладывал себе полную тарелку няни и, опорожнив ее, приступал к жареному поросенку.

Удовлетворив свой аппетит и выкушав стакан мадеры, Петр Александрыч обыкновенно прислонялся к спинке кресел и отдыхал минут с пять, а иногда и более, смотря по надобности; потом он обращался к исполинам:

- А что на дворе, братцы?

И в одно время раздавалось несколько басистых голосов:

- Сиверко-с.

- Вызвездило.

- Замолаживает.

И опять наступала тишина… и Актеон приступал ко второму стакану мадеры.

При окончании одного из таких ужинов, не знаю после которого стакана мадеры,

Прасковья Павловна, поменявшись сначала взглядами с Семеном Никифорычем, обратилась к сыну:

- Вот я, дружочек, - начала она, - все хотела, да как-то позабыла сказать тебе… Ты знаешь, мое сердце, что у тебя чересполосное владение по Завидовскому имению с

Семеном Никифорычем? Еще покойник братец говаривал, - я как теперь помню (уж я, ты знаешь, милый мой, лгать не стану), - что он владеет совсем неправильно пятьюстами десятинами в Шмелевской даче… эта земля совсем отдельная, и по всему следует ей принадлежать Семену Никифорычу. Братец хотел и укрепить за ним эту землю…