Актеон

Петр Александрыч долго стоял у окна и смотрел на эту картину. Он продолжал думать:

"Очень милая талия у Агаши… Сегодня же напишу ответ Дмитрию Васильичу… а у

Маши глаза недурны… Непременно надо отдать капитал на филатуру… Андрей Петрович хороший человек и живет так себе, ничего - барином… Илья Иваныч презабавный… когда мне будет скучно, я пошлю за ним… Выпишу "Земледельческую газету" и "Журнал для овцеводов"…

Он отошел от окна и засвистал, - но это уже не был свист долгий и пронзительный, каким он оглашал свою холостую квартиру в Петербурге… Голос его потерял звонкость, движения потеряли резкость.

- Друг мой, - сказала ему Прасковья Павловна, входя в комнату… - я хочу поговорить с тобой.

- Поговорить? Хорошо, маменька.

- Сядем сюда, на диван.

Сын повиновался.

- Друг мой, ты знаешь, что вся моя жизнь в тебе, мой ангел.

- Знаю-с.

- Ну, поцелуй же меня… Давно я собиралась поговорить с тобой о жене твоей… Она добрая, тихая… но… позволь мне сказать тебе, мое сердце, что ты имеешь над нею мало влияния… Посмотри на нее, что у нее за манеры - ни малейшей приветливости… такая неласковая… Мне, например, хотелось, чтоб она подружилась с Анеточкой, - а Анеточка моя преумная и преобразованная девушка, ты сам видишь… Что ж? Ольга Михайловна совершенно оттолкнула ее от себя своею холодностию… Кажется, в столице получила образование, такого отца дочь, а не знает первых приличий… Гости приезжают, она, вместо того чтоб занять гостей, бежит от них… Помнишь, когда ты в первый раз обедал у

Андрея Петровича? Фекла Ниловна так интересовалась ею, подсела к ней, завела с ней разговор. А она, поверишь ли? - я сама была свидетельница (другим бы я не поверила) - хоть бы какое-нибудь внимание показала ей. Ну, все-таки она старшая летами и к тому же уважаемая у нас целой губернией. Та спрашивает ее о чем-то, а она едва отвечает; потом сбираемся ехать домой, ищем ее, а она на галерее с учителем…

Прасковья Павловна остановилась на секунду и внимательно посмотрела на сына.

- Прилично ли это, мой друг, я тебя спрашиваю? Она говорит, что он учил ее там чему-то, ходил в дом ее тетки, - прекрасно: так со всеми учителями после этого и позволять себе фамильярное обращение; не нашла она, что ли, равных себе, с кем разговаривать? Вот Семен Никифорыч, например, гостил здесь, - во все это время хоть бы она малейшее приветствие ему оказала… Я знаю, он бы и дольше прогостил, - да говорит: что ж? я вижу, что хозяйке дома неприятно мое присутствие, - и уехал… Если она будет так отталкивать хороших людей и знаться с какими-нибудь учителями, бог знает, что из этого выйдет…

Петр Александрыч слушал свою маменьку довольно равнодушно. На лице его не заметно было ни малейшего волнения; оловянные глаза его бессмысленно упирались в стену. Беззлобный и тихий, он инстинктивно понимал превосходство жены своей над собою, предоставляя ей всегда полную свободу. Он был очень доволен ею, потому что она также нисколько не вмешивалась в его времяпровождение; безбоязненно проигрывал он в карты, волочился и хвастал. В первые месяцы брака многое, впрочем, казалось ему странным в ней: он не понимал, отчего не отвечала она на его ласки и как будто старалась избегать их; отчего, живя в полном довольстве, скучала и не хотела выезжать и отчего не гуляла с ним по Невскому в отличном бархатном капоте, который, по мнению его, долженствовал произвести величайший эффект. Но впоследствии он привык ко всему этому. В Петербурге никто не вмешивался в семейные дела их: отец Ольги Михайловны, казалось, начинавший раскаиваться в том, что выдал дочь свою против ее воли, щадил ее грусть. И тоскливая тишина постоянно царствовала в доме Петра Александрыча до приезда его в деревню.

Но уже нетрудно было предвидеть, какая участь ожидала здесь Ольгу Михайловну.

Она должна была возбудить против себя и сплетни, и клеветы, и оскорбления, и участие - все эти орудия раздражительного и злобного невежества, которое тяжко и беспощадно мстит тем, кто выходит из-под его уровня…

Прасковья Павловна была поражена спокойствием, с каким Петр Александрыч выслушал ее речь.

- Что ж ты, Петенька, молчишь? - снова начала она изменяющимся голосом, - или, может быть, ты недоволен, что я начала с тобой разговор об этом предмете?.. По крайней мере я считала долгом, любя тебя, посоветовать…

- Да я, признаюсь вам, маменька, - перебил Петр Александрыч, - не понимаю, как же вы говорите, что жена моя не знает приличия… Она получила отличное воспитание, это в Петербурге все находили. Одному музыкальному учителю ее платили, кажется, рублей двадцать за урок… ей-богу. А у нее уж такой характер, знаете, мрачный. Эта ничего; что ж!

Прасковья Павловна изменилась в лице.

- Друг мой, я не стану говорить тебе, как я тебя люблю… сколько жертв я принесла для тебя в жизни…

На глазах Прасковьи Павловны показались слезы.

- Я до сих пор молчала об этом… (Это не совсем справедливо, потому что о своих жертвах Прасковья Павловна непременно упоминала в каждом письме своем к сыну.)

Любовью своей к тебе я не хвастаю: смешно было бы мне не любить единственное мое сокровище, оставшееся мне после покойного… дитя, которое я носила под сердцем…

Прасковья Павловна зарыдала.

- Но если, милый мой, я не заслужила любви твоей, если я не стою твоего внимания, если ты променял меня на жену свою, если она дороже тебе, бог с тобой… Я покорюсь своей горькой участи, уеду отсюда, найму себе маленькую избушечку возле

Воздвиженского монастыря… мне ни прислуги не нужно - никого, никого, кроме девки - без девки уж я не могу… надо же будет кому-нибудь накормить меня, питье подать… посвящу себя богу, - это, впрочем, мое давнишнее намерение… там же живет одна моя знакомая старушка - истинно добродетельной жизни, - она закроет мне глаза.

На лице Петра Александрыча показалось беспокойство.

- Помилуйте, маменька, да что это значит? что это с вами сегодня?

Прасковья Павловна тяжело вздохнула и закачала головой.

- Не сегодня, мой ангел, - нет; ты только ничего не замечаешь, а я многое, к сожалению, вижу.

Прасковья Павловна махнула с огорчением рукой.

- Ну, да что говорить!.. Я далека от того, чтоб заводить в доме неприятности, ссору… Это не в моем характере, сохрани господи! Но Ольга Михайловна явно невзлюбила меня - и не понимаю, не могу себе отдать отчета - за что. Я, ты знаешь, умею любить; ты сам видел, как я за ней ухаживала, просто, можно сказать, в глаза ей смотрела, как будто я невестка, а она свекровь… И какая же мне награда за это? Видно, уж моя доля такая!.. Кому ни оказывала в своей жизни внимания, кому ни делала благодеяний, никто не чувствовал этого. Вот, слава богу, вы здесь, кажется, более трех месяцев, - ласкового взгляда от нее не видала, поверишь ли? А по всему, кажется, она бы должна была во мне искать, а не я в ней: так по крайней мере я рассуждаю по-деревенски. Что делать? Я не получила модного воспитания, моим учителям не давали по двадцати рублей за урок, а, слава богу, до сих пор не уронила себя нигде, умела всегда чувствовать свое достоинство.

Прасковья Павловна встала с дивана и остановилась против сына.

- У меня есть до тебя просьба, мое сердце, - уверена, что ты мне в ней не откажешь, успокой меня, ради бога, успокой!.. Может быть, после этого я уж не стану ничем тревожить тебя. Кажется, жена твоя сердита на меня за то, что я взяла на себя хозяйство в твоем доме, а может, и за другое за что-нибудь… до поры до времени я молчу. Может, она хочет сама всем распоряжаться - и прекрасно, очень рада, - отдай ей все, пусть ее будет полной хозяйкой в доме… Мне бы и не следовало вмешиваться не в свое дело - глупо поступила, признаюсь. Я, впрочем, думала, что она еще женщина неопытная, не привыкла к деревенскому хозяйству; что я, взяв все заботы на себя, помаленьку буду приучать ее ко всему; что она ко мне, как к матери, будет приходить во всем спрашивать советов…

Ошиблась, сама винюсь, что делать!.. Так ты избавишь меня, друг мой, от всяких хлопот, не правда ли?