Страница 21 из 138
Разумом возможно оспорить и всякую память о любом явлении зримого тварного мира, оспорить и опровергнуть! Вопрошу я вас, зде председящих, возможен ли снег? Да! Не смейтесь! Но испытайте о том в Индии или в земле Ефиопской! Молвите: замерзшая вода упала на землю, замерз воздух, пар дыхания обратился в лед. Сего не может быть, воскликнет тамошний Варлаам, или ежели и возможно такое, то жить человеку и дышать льдом, а равно и пить твердую воду никак невозможно. И он будет прав по разумению своему!
Разум лукав, переменчив, подвержен обманам и лишь то усвояет, что похотью своею желает прежде того усвоить себе человек! Не инако! Разум смертного об одном и том же склонен полагать различное в зависимости от желаний своих! Вспомните, други, мудрую притчу о царе Соломоне и Китоврасе! Вот Китоврасу посланные Соломоном налили вино в колодец, дабы уловить мудрого. Он же, подойдя, сказал: вино замутняет разум, несет пагубу человекам! И не тронул, и отошел в пустыню. Но чрез малое время, жестоко захотевши пить, паки подступил к колодцу и возгласил: вино на здравие и на веселие смертному! И выпил, и опьянел… Не так же ли и каждый из нас ищет и находит в разумении своем оправдания похотениям тела, а отнюдь не истины?
И к тому, ежели допустить, что правы Варлаам с Акиндином, значит, ни к чему пришла тысяча лет монашеского труда и усилия и подвиги старцев египетских, сирийских, афонских и прочих – токмо ложные обольщения заблудших душ? Значит, и церковь божия лишь создание рук человеческих, отразившее хитросплетения разума? Но тогда, истинно, почто и надобны наши споры, и умное делание, и разделение церквей, скажем уж тут заодно!
«Сей калабриец отворяет дорогу разуму», – скажете вы. «Нет, – отвечу я, – гордыне разума, чающего обойтись без Бога!»
Гладкое лицо грека, коему сейчас переводит сам Феогност, спокойно. Не вспыхнет взглядом, не дрогнет бровью. Он – словно старец пред юношами, словно умудренный кормилец среди детей. Мысли его текут своею чередой, и, глядючи на пламенного Алексия, он не столько слушает, – все эти речи и за и против Паламы у него давно на слуху и не слишком тревожат сознание, – сколько прикидывает и взвешивает могущие быть последствия. Этот русич, думает он, поставленный стараниями покойного князя Ивана в наместники Феогносту (кесарю и патриарху, увы, слишком надобилось русское серебро!), никогда, разумеется, не станет митрополитом Руссии, даже и после смерти Феогностовой, ибо патриарх, осудивший Паламу и паламитов, не допустит никого из них к руковожению русской церковью. Ежели… ежели на соборе по-прежнему устоит Варлаам и патриарх Иоанн XIV усидит на престоле. Но ежели одолеют Палама и Кантакузин? Тогда следует ждать и смены патриарха, и тогда… тогда… Тогда все может повернуть иначе! Для него самого, во всяком случае, важны не столько справедливость варлаамитов или Григория Паламы, сколько устойчивое положение при патриархе, завидная должность секретаря. Уходить в какой-нибудь дальний монастырь рядовым иноком в случае победы Григория Паламы он не хочет отнюдь! И в том, возможном, – увы, очень возможном – случае этот восторженный русич, напротив, приобретает, яко паламит, немалые значение и вес… Словом, надо запомнить, взвесить и паки не торопить события…
Но как они молоды! Как они, безусловно, молоды! Сколько огня, веры, убежденности! Как легко им станет идти на крест и на смерть ради невещественного, ради убеждений своих! Как не скоро еще они поймут, что покой и достаток в сей быстротечной юдоли важнее всех восторгов и подвигов духа!
В какой-то мере и досточтимый Григорий Палама разделяет сие юное неразумие, веру в то, что словами, призывом к вере и разуму можно подвигнуть малых сих к величию и изменить, перестроить сущее… Ах этот пыл, содеивающий взрослого юношею и дитятею старца! Таких людей кидают в огонь, отдают на пытки и посмеяние толпы, загораживаются ими, когда прихлынет враг. А они, выйдя из тюрем и узилищ, уничиженные, обруганные, упорно, паки и паки, спасают страну и снова, по мановению надобности, ввергаются в затворы и тюрьмы, ибо в мирном бытии империи они неудобны и даже страшны. О сю пору жутко читать в хронографиях и анналах патриархата про «эфесский разбой», когда, в спорах о двуедином существе Христа, тысячная толпа нечесаных, грязных египетских монахов-монофазитов с большими топорами в руках ворвалась на заседание святого собора и с криками: «Надвое рассеките признающих в Господе два естества!» – начала крушить все вокруг. Отрубили пальцы патриаршим писцам, силою разгоняли собрание иерархов – ужас! А отрубленная рука Иоанна Дамаскина? А страшные картины иконоборческой ереси? Не надо споров! Не надо войн! И так уж все потеряно и враги почти съели империю!
Конечно, сих пламенных деятелей, способных и готовых жертвовать собою ради блага страны, всегда надо иметь про запас. Жаль, что в Византии их осталось слишком мало! Империя стара. Старость мудра, но и бессильна. Да, разумеется, ежели победит Палама, сей русич возможет получить митрополичий престол. Но токмо в этом случае, и ни в каком ином!
Но… Как они его слушают, сии московиты! Сколь прилежно, словно ученики учителю, внимают новоявленному наместнику своему!
Внимали, и впрямь, прилежно. Замерли старцы, замерли бояре и князь, стараясь не пропустить ни слова. И Алексий, хотя и взглядывавший порою на грека, говорил явно для них одних, пото и баял русскою, а не греческою молвью.
– Потребна вера! – страстно говорил Алексий. – На чем покоится всякое знание? Опять и вновь речем: сперва на доверии! Доверии к учителю, наставнику, доверии к свидетелю истины. Варлаам утверждает непознаваемость Божества и, одновременно, предлагает искать образ духовного в мысленном отражении оного в тварном бытии мира. А почему, на основании чего, чьих наблюдений и памятей допускает он, что устроение божественных сущностей именно таково? Раз Бог непознаваем? Раз нет никакой прямой связи меж духовным и тварным мирами? Почему не допустить тогда, что наш земной, тварный мир отнюдь не повторяет гармонию сфер? Что мир создан дьяволом вперекор Богу? Что, наконец, существует сам собою, и вовсе нет никакого над нами Божества? Почему, в самом деле, не допустить?! Почему тогда не отказаться, не отречься от всякого духовного делания, объявив и монашество, и саму церковь вредоносным порождением заблудшего ума?!
Вот к каким суетным заблуждениям придете вы и ваш Запад, ежели он допустит Варлаамову ересь!
И куда увлекает сей муж греческую церковь, последнюю твердыню и оплот православной веры? К сомнению? К отрицанию истины? Все это уже было, являлось задолго до нас! Оставьте гностикам усталость от мира сего и манихеям – ненависть к бытию! Мы не можем принять Божество непостижимым и не связанным с миром, ибо сие противоречит идее творения!
Ибо что значит – творение? И что значит – созданное? Несозданное вне времени, время есть токмо в тварном мире, приметы времени суть изменение зримого бытия. А незримое?! Существующее вне времени, оно существует и ныне! Довременный акт творения – вечен! Так же, как сын, рожденный от отца «прежде век», явился, вочеловечился во времени именно и токмо потому, что вочеловечился, то есть вошел в тварный, временной мир!
Акт творения происходит, творится, вечно. Это и есть истечение незримых энергий. Это Дух Святой, исходящий от Отца. Не изошедший когда-то, а исходящий, подобно свету солнца, истекающего от солнца постоянно, вне времени. Так и энергии, пронизающие мир!
Да, смертному, тварному существу не дано постигнуть незримую суть самого Божества, но энергии, истекающие от него и созидающие сей мир – зримы! Зримы в явлениях и, как свидетельствует опыт монашества первых веков и опыт старцев афонских, могут быть постигнуты не токмо мысленным взором, но и смертными очами человека, восшедшего к высшему просветлению; смертными очами, повторю, возможно узреть надмирный, нетварный свет!
Это ли не истинное величие человека? Не тут ли, не в том ли освобождение духа, заключенного в ны? Постичь энергию Божества! Узреть вечное! Прикоснуться к бессмертию!