Страница 29 из 86
Однажды она решила стать элегантной представительницей одной известной парижской модистки и отправиться в Перу. Единственное, что от нее требовалось, — это играть роль. Она тщательно подобрала костюм, с величайшей самоуверенностью обратилась к означенной модистке и получила должность ее представительницы, а заодно и билет до Лимы.
На борту судна она вела себя как посланница самой французской элегантности. Врожденный талант узнавать хорошее вино, дорогие духи и руку знающего портного делали ее в глазах окружающих личностью образованной. Кроме того, она кое-что смыслила и в искусстве приготовления еды.
Матильда была очаровательна, что придавало ей еще большую убедительность. Когда пропал ее саквояж, она смеялась. Когда ей наступали на пальцы, она тоже смеялась.
Именно ее смех и подействовал столь неотразимо на представителя Испанских Транспортных Линий, звали которого Дальвадо. Он пригласил Матильду отужинать с ним за капитанским столиком. Во фраке Дальвадо выглядел весьма импозантно, держался он как офицер и мог до бесконечности сыпать анекдотами. На следующий вечер он пригласил ее принять участие в бале, устраиваемом на судне. Он вполне отдавал себе отчет в том, что путешествие продлится не настолько долго, чтобы он мог предпринять обычные в таких случаях попытки к сближению. Поэтому он сразу же принялся восторгаться родимым пятнышком у нее на подбородке.
В полночь он поинтересовался, нравятся ли ей кактусовые фиги. Оказалось, она никогда их не пробовала, и тогда он сообщил, что несколько штучек лежат у него в каюте.
Однако Матильда вовсе не собиралась сдаваться так легко, а потому, когда они спустились в каюту, была настороже. Она без труда уклонялась от мужчин, которые пытались ею овладеть, когда она занималась торговлей, и от мужей своих клиенток, норовивших шлепнуть ее по задку. Равно как и не позволяла своим дружкам трогать соски, когда они сидела в зале кинотеатра. Знаки внимания подобного рода нисколько ее не возбуждали. Ей хотелось, чтобы за ней ухаживали с помощью слов, полных тайны, как это уже было с ней однажды, когда она пережила свое первое любовное увлечение в возрасте шестнадцати лет.
Как-то раз в ее магазинчик зашел известный в Париже писатель. Никаких шляпок он покупать не собирался. Вместо этого он спросил, нет ли у нее светящихся цветов, которые, как он слышал, светятся в темноте. Он хотел подарить их одной женщине, которая сияла в ночи. Он был убежден в том, что, когда они были в театре и она, облаченная в вечернее платье, откинулась на спинку ложи, кожа ее засветилась розовым сиянием, как прекраснейшая из раковин. Потому-то ему и хотелось, чтобы она носила подобные цветы в волосах.
У Матильды их не было. Однако как только мужчина ушел, она подбежала к зеркалу и рассмотрела себя. Именно такие чувства ей и хотелось пробуждать. Способна ли она на это? Ее лучистость была иного порядка. Она скорее пылала, как огонь. Глаза у нее были сверкающего темно-синего цвета. Светлые от природы волосы причудливо золотились. Кожа у нее тоже была золотистой, упругой и нисколько не прозрачной. Пышное тело обрисовывалось под платьем, и хотя никаких корсетов она сроду не носила, фигура ее ничуть не отличалась от фигур тех женщин, которые это делали. Она выставляла груди впереди и напрягала ягодицы.
Мужчина вернулся. Однако на сей раз он не просил позволения взглянуть на товары. Он стоял, улыбался Матильде своим узким, утонченным лицом, почти ритуальными движениями закурил сигарету и сказал.
— Сейчас я здесь затем, чтобы посмотреть на вас.
Сердечко Матильды забилось так быстро, что ей показалось, будто этого мгновения она ждала много лет. У нее возникло такое чувство, словно она и есть та самая светящаяся женщина, которая сидит в сумеречной ложе и принимает необыкновенные цветы. Однако сей благовоспитанный, седовласый писатель произнес своим аристократическим тоном следующее:
— Как только я вас увидел, у меня встал.
Слова его прозвучали как грубейшее оскорбление. Она покраснела и влепила ему пощечину.
Эта сцена повторялась многократно. Матильда поняла, что при ее появлении мужчины немеют и теряют желание казаться романтиками. Она оказывала на них такое непосредственное воздействие, что выразить свои ощущения они могли только через физическое возбуждение. Вместо того, чтобы воспринимать это как комплимент, она смущалась.
И вот теперь она оказалась в каюте бывалого Дальвадо. Он сидел, чистил для нее кактусовые фиги и одновременно с ней разговаривал. Матильда почувствовала себя более уверенной. В своем красном вечернем платье она сидела на подлокотнике одного из кресел.
Однако внезапно он перестал чистить фиги, поднялся и сказал:
У вас на подбородке самая неотразимая в мире родинка.
Она решила, что он захочет ее поцеловать. Он этого не сделал. Торопливо расстегнув брюки, он вынул член и сказал, сопроводив слова жестом, которым апаш[17] обращается к гулящей девке:
— На колени.
Матильда снова оказала сопротивление и пошла к двери.
— Не уходите, — взмолился он. — Вы сводите меня с ума. Только взгляните, в каком я нахожусь состоянии. Таким я был весь вечер, пока мы танцевали. Вы не можете просто взять и уйти.
Он попытался ее обнять. Пока она отбивалась, он кончил и посадил ей на платье большое пятно. Чтобы вернуться к себе в каюту, ей пришлось накинуть кофточку.
Стоило Матильде оказаться в Лиме, как ее мечта сбылась. Мужчины приближались к ней с обильными словоизлияниями и скрывали свои истинные намерения за могучим обаянием. Подобная прелюдия к самому акту весьма удовлетворяла ее. Ей нравилась эта форма возбуждения, она была частью ритуала. Матильду возносили на поэтический пьедестал, так что когда она в конце концов уступала, это было скорее похоже на чудо. Она продавала гораздо больше ночей, чем шляпок.
В то время Лима находилась под сильным влиянием множества проживавших в ней китайцев. Курить опиум считалось обычным делом. Группки богатых молодых людей кочевали из борделя в бордель или проводили ночи в опиумных «берлогах», куда заглядывали и проститутки, или снимали меблированную комнату в квартале публичных домов, где вместе ловили кайф и где их могли навещать всевозможные шлюхи.
Этим молодым людям нравилось ходить в гости к Матильде. Она переделала свою лавку в будуар, заставленный шезлонгами, завешенный плетеным кружевом и шелковыми портьерами и утопающий в подушках. Один перуанский дворянин по имени Мартинец учил ее курить опиум и приводил с собой приятелей. Иногда они проводили дня два-три, теряя связь с внешним миром и семьями. Занавески не раздвигались, и атмосфера была сумрачной и усыпляющей. Они делили Матильду между собой. Опиум дарил им скорее жажду наслаждения, нежели просто возбуждение. Они могли часами ласкать ее ноги. Один гладил ей груди, в то время как другой нежно целовал ее податливую шейку, потому что опиум делал их особенно чувственными. От одного поцелуя могло затрепетать все ее тело.
Матильда лежала на полу обнаженная. Все движения были замедленными. Трое-четверо молодых людей полулежали на подушках. Один ленивыми движениями трогал пальцем ее срамные губки, раздвигая их и оставался лежать без признаков жизни. Рука другого двигалась в том же направлении, но довольствовалась тем, что ласкала кожу рядом с губками и трогала второе отверстие.
Один из них вставлял ей в рот член, который она неспешно лизала, ощущая, как каждое движение подкрепляется действием наркотика.
Потом они часами лежали в покое и грезах.
Им снова виделись эротические сны. Мартинец видел труп женщины без головы, с грудями балийки[18], с животом африканки и ягодицами негритянки. Все это сливалось в образ двигающегося тела, тела, сделанного из эластичного материала. Упругие груди набухали под его ртом, его рука тянулась к ним, пока на него не надвигались другие части тела и не простирались над ним. Ноги раздвигались нечеловеческим образом, словно были отрезанными, потом возникала промежность, которая отворялась, как тюльпан, когда берешь его в руку и заставляешь открываться.
17
Во Франции — человек, стоящий вне классов, вор.
18
Жительницы острова Бали в Индонезии.