Страница 80 из 146
Иван Никитич надел шапку, выскочил из ямы и, выхватив из рук онемело стоявшего Коли лопату, стал быстро забрасывать могилу.
— Помогайте зарывать! Помогайте, пока они не помешали!
Ребята руками сгребали землю, торопясь похоронить своего учителя.
На месте неглубокой ямы быстро вырос глинисто-желтый холмик. Доктор Попова с присущей ей неторопливостью воткнула в него букетик осенних цветов.
Все молчали. И тут-то позади раздался крик:
— Я откопаю его! Я лягу рядом с ним!
Оглянувшись, ребята сразу узнали Катю Евсикову. Петя заметил, как девочки, что провожали Ивана Владимировича, как доктор и Коля с Димой уступили Кате дорогу к могиле, и она, схватив лопату, кинулась разгребать насыпь. Тонкие, проворные руки ее кидали и кидали прочь рыхлую землю.
— Катя, мертвых нет смысла откапывать, — тихо проговорила Попова.
Катя услышала ее слова и, выронив лопату, присела на глинистый бугорок, но сейчас же вскочила.
— Они идут! Но они не успеют!..
Все обернулись, и только Петя не смог оторвать взора от Кати. Решимостью светились ее глаза, лицо и вся она сама. Петю обожгла мысль: «Сейчас ей не страшно ни море, ни огонь!»
Один Петя был свидетелем, как она легким движением руки достала из кармана стеганки револьвер, туго приложила его к виску и выстрелила. У Пети в памяти остался миг, когда пшеничная прядь волос вскинулась на выстрел вместе с кровью, а уже в следующую секунду Катя затихла на могиле.
— Петро, ее и без нас закопают, — услышал Петя резкий голос старого плотника и почувствовал, как тот коротко дернул его за рукав.
Петя отдернул руку и еще несколько секунд стоял на месте. Встряхнувшись, как ото сна, он убедился, что Ивана Никитича уже не было. Двое фашистских офицеров подошли к Поповой и стали ее допрашивать. Поняв, что девушка застрелилась на могиле любимого, они очень одобрительно и весело отнеслись к событию.
— О гут! О хорошо! Русская девушка романтик! — заговорили они, с любопытством рассматривая Катин револьвер.
Петя отступил за ближайшую решетчатую ограду чьей-то семейной могилы и, скрываясь за памятниками, ушел с кладбища.
За стеной его ждал Иван Никитич.
— Почему ты там задержался? — ворчливо спросил Опенкин.
— Я не хочу вам отвечать… Вы черствый…
И целый день просившиеся наружу слезы потекли но щекам.
— Это ты на меня из-за той?.. Ей бы лучше помнить, за что Иван Владимирович заплатил жизнью, тогда и стреляла бы куда надо, — сказал старый плотник, и они молча прошли через весь город.
Второй день Петя Стегачев лежал дома, на своей кровати, которая давно уже стала ему короткой. Чтобы ноги лучше отдыхали, он просунул их сквозь прутья спинки. Он смотрел на мать, сидевшую рядом на стуле, но думал о чем-то своем, и это беспокоило Марию Федоровну.
— Петька ты, мой Петька, а ноги твои стали на целую четверть длиннее кровати.
И Мария Федоровна, желая развеселить сына, пощекотала ему пятки.
Петя убрал ноги под одеяло и отвернулся к стенке.
— Ты болен?
— У меня ничто не болит.
— У тебя, сын, душа болит.
— Почему знаешь, что душа?
— По глазам. От матери этого не скроешь… Не скроешь, что тебя больно били. Я, наверное, плохая мать, раз ты не хочешь рассказать мне правду… Рассказываешь сказку про муку. Но если бы ты знал, как у меня вот тут колотилось все эти дни!..
Голос Марии Федоровны с каждым словом начинал все больше повышаться, дрожать, готовый в любую секунду оборваться, перейти в тихий плач.
— Мама, а муку я и в самом деле принес, — повернувшись на спину, сказал Петя. — Ты напекла из нее вкусных пышек…
— Не заговаривай зубы. Где ты мог пропадать почти целую неделю?.. Что ты там делал?.. Я так неспокойна за тебя!..
Мария Федоровна заплакала. Петя в какой раз уже замечал, что слезы у нее теперь лились проворными ручьями и красивое лицо ее после плача заметно распухало, покрывалось пятнами.
— А ты и в самом деле угадала, что у меня болит душа. Но она перестанет болеть, и я встану, буду веселей… Мама, и потом вот еще что: я — там, ты — здесь… мы делали одно дело, — стараясь быть как можно более участливым к матери, неторопливо проговорил Петя.
— Я тебя не понимаю, — неспокойно сказала Мария Федоровна и против своей воли оглянулась.
— Мама, у тебя тут целая ремонтная бригада поработала. Снаружи обили стены чаканом, чаканом закрыли окно и дверь в кухню. Очень здорово получилось, — будто у нас кухни нет и никогда ее не было… А там, в кухне, больной разведчик, и ты за ним ухаживаешь, — значительно тише проговорил Петя.
— Что ты плетешь? — вскочила со стула Мария Федоровна и кинулась зажать ему рот. — Не смей больше болтать глупости!
— А я уже все сказал… И ты, мама, не волнуйся, — это же здорово, что мы с тобой делаем одно дело!
Испуганно отмахиваясь от Петиных слов, Мария Федоровна быстро вышла на крыльцо. Она выскочила проверить, — не услышали ли фашистские часовые Петиных слов? Часовые уже не стояли, как в первые дни, на виду у всех, по глинистому крутобережью залива, а скрылись в доты, связанные между собой телефонной линией.
Мария Федоровна села на лавочку, прямо на желтые, опавшие листья акаций, что росли у самого крыльца. Она глубоко задумалась. Теперь ей не было смысла допрашивать сына, куда и зачем он ходил.
«О Сорокине он все узнал от Ивана Никитича. Да и сам Иван Никитич, когда я приставала к нему со слезами и с допросом, где искать Петю, уж очень спокойно и твердо уверял, что Петя не сегодня-завтра вернется. Они где-то были вместе», — думала Мария Федоровна.
До сих пор она думала с холодной ясностью, но стоило ей вспомнить про синяки на подбородке, как вставали сами собой страшные вопросы: «На Петю могло пасть подозрение, фашисты его мучили, били? И они могли убить его?!»
Щемящие тиски сдавили ей дыхание, маленький рот стал частыми глотками ловить воздух: «Нет-нет!.. На Петьку у меня больше прав… Он же еще маленький».
Она вернулась к Пете и сказала ему, взглянув в сторону кухни:
— Мне его привели больного. Его надо было покормить, приютить… Я никуда за ним не ходила… Я им скажу, что женщина имеет право оказать помощь… Но ты хочешь делать не свое дело!
Пока Мария Федоровна выражала сыну накипевшие чувства, Петя все с большим удивлением присматривался к ней. А Мария Федоровна торопливо повторила:
— Я никуда за этим больным не ходила! Его привели.
— А я думал, что ты у меня лучше, — волнуясь, начал Петя. — Значит, если бы той ночью Матвея Федоровича Сорокина не привел к нам Иван Никитич, ты бы сама ему ни за что не помогла?
— Это почему же не помогла?! — возмущенно проговорила мать.
— Вот видишь, помогла бы? — светлея в лице, сказал сын. — Я было поверил твоим словам. Конечно, ты бы помогла ему… Матвея Федоровича надо было спрятать во что бы то ни стало… А вдруг они нашли бы его и начали мучить, допытываться… Они, знаешь, как умеют мучить наших?
Мария Федоровна молчала, теребя свой платок из тонкой парусины, тот самый платок, который она держала в кармане парусинового фартука, обшитого, как и платок, красными шелковыми нитками.
«Фартук и платок из парусины с красной оторочкой не напоминают ли тебе, Петька, о вкусно сваренных и поджаренных вещах, коими нелишне побаловаться потрудившемуся человеку? Оставим кисть и примемся за завтрак», — вспомнил Петя слова отца, которые тот повторял чуть ли не каждый день перед завтраком и обедом.
— Мама, если бы ты подогрела вчерашнюю пышку, я бы с удовольствием ее съел. Как знать, может, и Матвею Федоровичу хочется пышки. Ты ведь его не спрашивала?.. Зря.
Это была отцовская манера разговаривать с матерью — полушутливо, полусерьезно. Он тут же положил руку на плечо матери и добавил:
— Мы с тобой как-нибудь потом о многом поговорим откровенно.
В эту же секунду Петя почувствовал, что материнские маленькие руки обхватили его с несвойственной им силой.