Страница 70 из 146
Приплюснутый нос старосты вдруг наморщился, и он скучающе заметил:
— Они что-то не особо щедры на копейку. Прикажут возить бесплатно.
— Если прикажут, то мы с ними согласные, — глуховато ответил Бумажкин.
…Когда Петя вышел из рощи, он сразу почувствовал тяжелую боль в онемевших щеках, стянутых засохшей кровью. Болели губы, чувствовалось, что они были горячими, будто их натерли перцем. Под правой лопаткой ныло.
Даня, выскочив из-за камней, неожиданно появился перед Петей.
— Вот твоя шапка. Я все видал… Ты ходил узнать, что у них там?.. Тебе дали задание? — умоляюще зашептал он, оглядываясь по сторонам. — Скажи мне правду. Я буду молчать, как вон те камни. Я тебе помощником буду во всем, как Петька Чапаеву… Мы будем, как Гаврик и Петька. Помнишь, в кино?.. Знаешь книжку?
И тут-то Петя не выдержал, заплакал. Он слушал Даню, смотрел на него, а слезы скатывались на окровавленный подбородок. И трудно было Пете решить, чего больше в его слезах — горьких обид, нанесенных ему фашистами, или гордости, что выполнил партизанское задание, выполнил его так, как позволили и силы и терпение.
— Нет, я не партизан, — тихо ответил Петя.
— Неужели нет? — удивился и вздохнул Даня.
— Нет, — повторил Петя.
Даня подумал и задал второй и последний вопрос:
— Ты из города? У тебя мама, бабушка голодают?
Петя хотел сначала сказать, что у его дедушки и у мамы ноги опухли от голода, но обманывать Даню, с которым у него сейчас так много было общего, он не решился.
— Партизан я буду искать после… Как только отнесу своим в город хлеб, так и начну искать, — сказал Петя.
Даня выхватил из рук Пети заплесневелую буханку, которую ему дал Зольдке, и швырнул ее далеко в сторону.
— Ты не горюй по ней. Мы с мамой от фашистов кое-что припрятали. Мы тебе в сумочку мучицы. Ты сумочку за спину — и пошел!
Петя видел, как Даня, округлив цыгановато-черные глаза, отчетливо хлопал ладонью о ладонь, выговаривая слова «сумочка», «мучица», «пошел». Видел Петя, как Даня, сузив ресницы над похолодевшими зрачками, оглянулся на вербовую рощу.
— Петрусь, неужели мы ничего не можем им? — спросил он.
— Не можем, — ответил Петя и тут же, сочувствуя товарищу, добавил: — Пока не можем.
Даня надел кепку, похожую на измятый, высохший гриб, и настойчиво потащил Петю домой — обмыться и поесть.
— Дрынкин твой немного обождет.
В мастерской сапожника Дрынкина сегодня пообедали на час раньше. Обедали за работой, не объявляя перерыва.
Дрынкин сказал Зине, которая принесла еду и оставалась в мастерской, чтобы собрать посуду:
— Через час Петрусь уходит от нас. От побоев у него побаливает голова. В городе его полечат специалисты, и он, может, снова вернется в Мартыновку. Если захочет, я буду учить его сапожному мастерству.
Петя точил нож, похожий на коротенький вывернутый серп, и незаметно следил за Зиной. Он знал ее теперь чуть-чуть больше: знал, как она легко и умело прикладывает холодные примочки к его подбородку, к щекам; знал, что из участия к нему она обронила две слезы и не устыдилась их, а, нахмурившись, тряхнула головой и, забыв вытереть щеки, сказала: «От примочки тебе будет легче… Даю слово, что легче будет».
Он навсегда запомнит эти два дня, которые пролежал у стариков Зябенко, где жил и Виктор Гаврилович.
Зина задумчиво укладывала посуду и, слушая Дрынкина, убеждавшего ее, что Петя непременно вернется в Мартыновку, недоверчиво покачивала головой.
— Старшие его не отпустят.
— А если есть надо, а нечего, тогда как?.. Отпустят?
Петя хотел улыбнуться Зине пошире, поприветливей, но, морщась от боли, легко схватился за подбородок, где у него синел кровоподтек.
— Ты сам не захочешь в Мартыновку… Сколько болячек тут тебе наделали.
Дрынкин вздохнул и сказал:
— Вы с Данькой проводите его. Да глядите, чтобы он не попался на глаза Бумажкину. Еще станет задерживать…
— Данька Петрусю приготовил сумочку муки.
— Тяжелую? — спросил сапожник.
— Легкую.
— Легкую можно взять, даже хорошо.
Немного помолчали, и Зина сказала сапожнику:
— У дедушки собрались люди. Им надо что-то почитать. Можно «Чапаева»?
— Почитай «Тараса Бульбу». Это менее опасно и для тебя, и для слушателей… А польза нам от книги… Неумирающая польза, — сердито оборвал свою мысль Дрынкин.
В это время глухо, прерывисто затрещал старый будильник, и Дрынкин заговорил так громко, точно хотел, чтобы через приоткрытую дверь его слышали все мартыновские клиенты:
— По берлинскому времени сейчас ровно тринадцать часов! Зина, вывесь табличку на обеденный перерыв.
Зина догадалась, что Дрынкин хотел остаться вдвоем с Петей. Захватив посуду и картонную табличку, она почти незаметно ушла из мастерской.
Виктор Гаврилович решительно закрыл за ней дверь на ключ, сел на свое место, и женский сапог опять появился на его коленях, на кожаном фартуке. Петя знал уже, что сапог взят на всякий случай, чтобы «те», если они ворвутся, видели, чем занимается сапожник Дрынкин.
— Петрусь, мы только проверим. Нам больше ничего и не нужно, — чуть слышно заговорил Дрынкин.
Им в самом деле оставалось только проверить, причем на всякий случай, чтобы не вкралась ошибка. Они все сделали минувшей ночью здесь, в мастерской, при электрическом фонарике, затененном байковым одеялом. Вон там, в углу, скрученный полосатый матрац, на котором они лежали, и поверх него зеленое байковое одеяло.
Виктор Гаврилович развернул вчетверо сложенный тетрадный лист.
— Что самое важное слева? — спросил он.
Петя, не глядя на листок, отвечал, называя предметы в том порядке, в каком они нарисованы на листке, и тут же добавил:
— Между хатой с железной трубой и грудой камней сто сорок шагов, а там до рощи еще шестьсот, по роще до «самого главного»…
По совету Виктора Гавриловича, Петя «самого главного» не называл.
— …до него будет больше, чем два раза по столько…
— По-моему, это будет середина рощи? — спросил Дрынкин.
— Не знаю. Но оно там, где сухая верба. Она приметная, у нее ветки как руки у старухи.
— Хорошая у тебя зрительная память. В таком деле она драгоценная находка. Тот, что прислал тебя, сделал очень удачный выбор. Но он едва ли об этом думал.
Пете обидно стало за Валентина Руденького: ведь Руденький послал его в первую партизанскую дорогу, с ним вместе он пережил ту страшную ночь, когда они переходили насыпь железной дороги.
— Он хорошо знал меня, — сказал Петя в защиту Валентина.
— Называй цифры.
— Приблизительно двести — двести пятьдесят, потом шестьдесят, потом…
— Вот эти полтора на пять и на десять, сколько раз надо взять?
— Шесть раз.
— Называй запомнившиеся номера: два ноля — шесть — восемь, два ноля — восемь — три…
Дрынкин все время смотрел на листок, но мысли его, видать, были далеко, и то, к чему он там напряженно присматривался, в некоторых важных подробностях было для него не совсем понятно. Серые глаза его блестели из-за очков сухим, воспаленным блеском, виски все время двигались.
— Нет, — сказал он так, как будто то, что было вдалеке, стало ясным, — нет, рисунок я не имею права отсылать. От моего имени, от имени господина Дрынкина, ты передай, чтобы тебя непременно показали «самому». Встретишься с «самим», скажи, что я тобой очень доволен. Скажешь ему, что быстро можешь нарисовать такое вот…
Дрынкин вздохнул, нахмурился и начал рвать рисунок. Петя заметил, что он как-то неожиданно обмяк, постарел, стал горбатее.
— Расскажешь, что видел здесь сам… Напомнишь про разговор старосты с Бумажкиным в роще. Обязательно напомнишь. А в конце передашь «самому» низкий поклон.
Петя пристально смотрел на большие усталые глаза Дрынкина и думал: «Где же у него отец, мать?.. Где у него дети?.. Где его дом? Кто он сам, как его зовут? «Сам» — это, наверное, его друг еще по гражданской войне?.. А может, они были подпольщиками в тылу у белых?.. Как долго они уже работали и как они, должно быть, устали!»