Страница 53 из 146
— Как ты точно запомнил, — удивленно улыбнулся Петя.
— Запомнить-то запомнил, а оценил эти слова только сегодня. Жизнь подсказывала, а я отворачивался… — Павел Васильевич быстро взял с письменного стола этюд к картине: — Вот тот снег, перед которым старый плотник обнажил голову.
Петя видел, что этюд теперь многим отличался от картины. На нем из низких, вспухших облаков уже падал снег. Он успел протянуть по зяби белые заостренные полосы, и пашня стала еще черней.
— Не меньше ли стало поле? — настороженно спросил отец, и Петя смело ответил:
— Меньше… Снег в воздухе густой. Он застлал простор.
Не успел Петя проговорить это, как из кухни, приближаясь по коридору, мелко, но уверенно простучали каблуки туфель. Победно улыбаясь, Мария Федоровна переступила порог. В правой руке, обтянутой резиновой перчаткой, она держала длинный кухонный нож.
— А я что говорила?.. Разве я не говорила, что снегом запорошило глаза?.. Петя, потребуй, чтобы отец за консультацию поцеловал мне руку! Требуй, — с шутливой настойчивостью говорила Мария Федоровна, протягивая вперед левую руку.
Видя сконфуженного отца и догадываясь, что он мог бы сказать при подобных обстоятельствах, Петя с усмешкой заметил:
— Мама, рука твоя сейчас рыбой пахнет…
— Безусловно, — согласился Павел Васильевич и, легонько выпроваживая жену и сына из своей комнаты, сказал: — Самое трудное вы, товарищи, сделали — покритиковали… Мне остались пустяки — написать то, что надо…
Павел Васильевич плотно прикрыл за ними дверь. В кухне, где теперь Мария Федоровна и Петя жарили рыбу, хорошо были слышны его снующие взад и вперед шаги, вздохи и снова шаги…
— Хоть бы Василий Александрович приехал на минутку. Ведь он заезжал к нам еще в понедельник утром, а сегодня четверг… Я почему-то жду, что он привезет нам хорошие новости, — сказала Мария Федоровна. — И потом, Петька, отец всегда при Василии Александровиче успокаивается и после лучше работает, — говорила она, длинным кухонным ножом легко переворачивая кусок леща, который шипел и потрескивал на сковороде.
С каждым днем Мария Федоровна убеждалась, что картина становится лучше, ясней в ней раскрывается замысел. Почему-то она твердо верила, что если картина удастся, то и на фронте будет успех.
— Петя, а ведь отец кое в чем меня послушал?
Петя осторожно ответил:
— Немножко послушал.
— У отца часто бывает много лишнего, ненужных мелочей. У него не хватает формы в его работах. Ему бы нашу Анну Николаевну… Мы тогда были девчонками. С тех пор прошло семнадцать лет. Ты понимаешь, Петька, что мне уже тридцать четыре?! А я почти каждое слово ее помню так, как будто она говорила это вчера.
Мария Федоровна стояла рядом с сыном, зарумянившаяся, с приподнятой маленькой верхней губой, подвижной и выразительной, как у детей. Из-под туго повязанной темно-красной косынки с вышитой на ней еловой веточкой непослушно выбилась прядь черных волос; над небольшим прямым носом порой вздрагивали черные брови. В темных, чуть выпуклых глазах светилась радостная задумчивость.
Петя был уверен, что мать продолжала думать об Анне Николаевне — учительнице музыкального училища. Эту старушку, низенькую, с распущенными по плечам белыми волосами, Петя знал только по фотографии, бережно хранимой матерью в маленькой шкатулке.
Петя знал, что старую учительницу студенты музыкального училища любили и с ласковой шутливостью называли ее «музыкальной табакеркой». Петя наизусть помнил многие наставления Анны Николаевны, потому что мать повторяла их всякий раз, когда вместе с ним усаживалась за рояль.
«Ученик должен играть по форме: точно так, как написано… Научившись играть точно, должен учиться играть непринужденно, легко…»
— Мама, хвост у леща подгорает, — заметил Петя.
— Не вовремя задумалась, — засмеялась мать и перевернула подгоревший кусок. — А все-таки формы отцу не хватало!
Петя не переставал улыбаться: он помнил, что в таких случаях говорил отец!
«Мария Федоровна, да пойми же ты, что я не исполняю написанное! В самой жизни мне надо найти, увидеть эту форму… А готовые формы, Мария Федоровна, на «Металлургии», в литейном цехе!»
— Петька, если форма есть, то лишнего нет, — с горячей убежденностью снова заговорила мать. — Помнишь, вначале у отца всего было много?
— Мама, я все ваши споры помню… А у тебя опять рыба подгорает, — засмеялся Петя и вышел на крыльцо.
Разговор с отцом и матерью лишний раз заставил Петю подумать о том, что жизнь в их флигеле, всегда шумная и беспокойная, напоминала трудовые будни моряков на пароходе, который вот-вот готов дать гудок и выйти в плавание. Эту жизнь Петя горячо любил и не мог поверить, что она может вдруг перемениться, стать совсем другой…
Утро стояло тихое. Небо над заливом было высоким. Над пустынной водой висела легкая тусклая синева, за ней смутно желтели камыши. Но странно — сегодня не видно было ни рыбацких лодок, ни байд, ни катеров.
Чуть повернув голову вправо, Петя посмотрел на город. Он был тоже тихий. Трубы металлургического завода почти не дымили и не дышали волнами жара.
«Как в праздник, — подумал Петя. — А может быть, и в самом деле праздник? Ведь сказали же в рыбацкой бригаде, что фашистов отогнали. А вон и газик из-за сада выскочил». И Петя решил дождаться Василия Александровича на крыльце.
Стоя на крыльце, Петя с большим трудом узнал вылезавшего из машины Василия Александровича. Секретаря Петровского райкома партии сделало неузнаваемым обмундирование, в котором Петя никогда его прежде не видел. На нем вместо длинного кожаного пальто была надета синевато-серая стеганка, вместо каракулевой шапочки на большой голове сидела овчинная папаха какого-то неопределенного цвета — не то темно-серая, не то желтовато-черная. Папаха-то, верно, и делала менее заметными его чуть выпуклые, живые глаза. В ватных брюках, в рабочих сапогах он стал похож одновременно и на тракториста, и на мастера из эмтээсовских мастерских. Он раздался в ширину, стал меньше ростом. Но одежда не могла изменить раскачивающейся походки, походки рыбака, привыкшего ставить ноги шире, чтобы прочнее держаться в лодке на волне.
— Василий Александрович, если бы вы сидели или стояли, я бы вас ни за что не угадал… А как зашагали, так я сразу догадался, что это вы, — с веселой усмешкой сказал Петя, когда Василий Александрович поднимался на крыльцо.
— Как зашагал, так сразу и узнал? — остановись и покусывая полные губы, озадаченно посмотрел секретарь райкома на Петю.
— Конечно. Вашу походку я за километр угадаю… Не верите?..
— Верю. И очень даже верю — вздохнул Василий Александрович и тут же засмеялся. — Прадед, дед и отец мой так ходили. С них теперь за эту походку не взыщешь… Один во время шторма утонул, другой на весенней тоне простудился и помер. Не будем на них обижаться. Люди они, Петя, были терпеливые, трудовые… Отец дома?
— Дома.
— Обязан быть дома.
И гость быстро прошел в коридор. Сейчас же оттуда послышался его шутливо-укоризненный голос:
— Музыканты и художники народ рассеянный. Им можно простить, что рыба у них пригорает… Здравствуйте, Мария Федоровна!
— Здравствуйте, Василий Александрович! Я задумалась о картине, а рыба пригорела, — услышал Петя голос матери.
— Сейчас посмотрим, стоило ли губить рыбу. Может, картина стала хуже, чем была?
— Стоило!
— Сейчас посмотрим, — сказал Василий Александрович, и Петя, стоявший на крыльце, услышал, как из комнаты откликнулся отец:
— Входите, входите, Василий Александрович!
Петя не раз видел встречи секретаря райкома с отцом и поэтому легко представлял себе, что отец сейчас, зажав руку гостя, потрясал ее своими жилистыми, большими руками и тут же усаживал его на стул, поставленный на то место, с которого картина могла выглядеть наиболее выгодно. Сам же отец, должно быть, уселся около стола, в стороне, так, что ему можно было, немного скашивая свои серые строгие глаза, посматривать и на гостя, и на картину.