Страница 119 из 146
— Пригодится, — сказал Миша, взял ведро и присел на листья рядом с Гавриком, который все еще не придумал того единственного слова, что рвалось из души. Но ему подсказал Миша, шепнувший через плечо: — Гаврик, жизнь?
— Конечно, жизнь! — облегченно вздохнул Гаврик, и ребята стали слушать, о чем разговаривали, сидя у костра агроном и Иван Никитич.
— Земли эти, помнится, были коннозаводчиков, — сказал дед, поправляя кизячные головешки чадящего костра.
— Да. Вон, видите, краснеют кирпичные стены? А над крышей, видите, купол чернеет? Это был их молельный дом. Там, ниже, отсюда не видно, остались каменные сараи и конюшни, — говорил агроном, раскуривая папиросу.
— Ну да же, да… Так оно и есть, а дорога проходила, значит, тут, где пашут тракторы.
Старик задумался.
— Бывали тут? — спросил агроном.
— Бывал. Давно. Годами, что туманом, заволокло.
— Я-то агроном и пятьдесят три года уже прожил, могу догадаться, что тут было… Ни одного кустика, ни деревца. Целина, гуляет ветер по ковылям. Бродят кони, суслики пищат. Летом зной, дышать нечем. Воды не сыщете. Правда, у коннозаводчиков был пруд небольшой, теперь на этом месте колхоз насыпал огромную плотину. Но все-таки пруд был… Без пруда нельзя: я, Иван Никитич, такой охотник искупаться в жаркую пору, что и медом не корми, — засмеялся агроном.
Старик неожиданно почесал седой затылок.
— А вы что, не любите купаться? — удивился агроном.
— В пруду — нет, не охотник. Ну его к чертовой бабушке! — зло отмахнулся старик.
— Ну, почему же? — сожалея, спросил агроном и посмотрел на ребят, ища сочувствия. — Конечно, летом, не сейчас. Правда же, замечательно?
Ребята улыбались. Они, бесспорно, были на стороне агронома, но дед стал суров.
— У вас, должно быть, малярия? — догадливо спросил агроном.
— Малярия, товарищ агроном. Только особенная малярия. А какая она и откуда, можно рассказать… Пускай и они вот, малые, послушают… — посмотрел он в сторону ребят.
Миша и Гаврик теперь следили за дедом, а деда что-то останавливало начать разговор. Старик без видимой причины помешивал укипающий суп, поправлял головешки костра, оглядывал пасущихся, коров. Потом он успокоился и, глядя на костер, тихо заговорил:
— Пруд-то этот, чей он был?.. Коннозаводчика Ивана Федоровича, век бы его душу лихорадка трясла!.. Был я немногим побольше Михайлы и Гаврика. Нужда неволила в извоз съездить на станцию Торговую — теперь Сальск. Покойник отец немощный, хилый был. «Ты, говорит, Ванюшка, моя опора. Поезжай, говорит, с другими за нефтью для рыбного завода. Лишняя копейка все дырку закроет. Не пугайся, поедешь не один, с бывалыми людьми, в обиду не дадут…» Малые всегда охотники в дорогу, все ведь ново в пути, в разговорах. Этими местами, той дорогой, что распахана, ехали. Хорошо помню — ехали ночью. Перед тем, как въехать на земли коннозаводчиков, старик Вахрамеев — он у нас был за вожака — задержал обоз. Сошлись до кучи… Дескать, что за оказия, что за причина?.. Отдыхали недавно, лошади сыты…
Вахрамеев почесал бороду и говорит: «Доехали до проклятого места. Черт тут живет — Иван Федорович. Земля вся ему подвластна. Любит тишину и спокойствие. Цигарки не палить, не разговаривать. Доставайте мазницы да погуще мажьте дегтем колеса и оси».
Мне невдомек: вот, думаю, шутку придумал старик. Стою — и ни с места, а другие уже разбежались по подводам и мажут оси, спешат.
«А ты что стоишь? — спрашивает Вахрамеев. — Мажь! Кому говорю?! Скрипу Иван Федорович не любит!» И так тряхнул за рукав, что я не на шутку испугался и кинулся подмазывать.
До зари ехали — ни шороху, ни стуку, ни живого слова.
Стало сереть, развидняться. Старик Вахрамеев поднялся на свою подводу и с бочки во весь голос крикнул: «Снимай шапки, крестись! Чертову полосу пересекли!»
Перекрестились, влезли на подводы и рыском погнали лошадей. А я, глупый, все оглядывался: думал увидать, стало быть, чертову полосу…
Дед криво усмехнулся.
— Ну, увидали же? — заинтересовался агроном.
— Увидал после, а тут разглядел только тот самый пруд… В сторонке он синел, туманом малость курился.
Даша крикнула от вагончика:
— Помешивайте, а то пригорит! А из ребят кто-нибудь сбегал бы телка распутать. Да и вам, Алексей Михайлович, пора с коня снять горбу, а то он чихает, как простуженный.
— Замечание правильное, хоть и не ко времени, — сказал агроном и вместе с Мишей поднялся.
Дед помешал суп, убавил огня, а тем временем вернулись Алексей Михайлович и Миша.
— Так когда же увидели эту полосу? — снова подсаживаясь к костру, спросил агроном.
— А это уж было на обратном пути. К полосе-то мы подъезжали средь бела дня, и жара стояла сильная. Коршуны и те летали так — не бей лежачего. Опять остановились на совещание. Вахрамеев, старик-то, долго допытывался у Меркешки Рыжего, точно ли он видел в Торговой самого этого Ивана Федоровича. И не лучше ли в ближней балочке до ночи переждать. Меркешка клялся и все хлопал шапкой об землю.
«Тогда, говорит, артелем выньте из мене душу! И век бы моим сородичам света божьего не видать. Обоз наш из Торговой, а он — туда… И принцесса с ним, вся разряженная в белое, и шляпка на ей с цветочками».
«Кони какие?» — допытывался Вахрамеев.
«Да его же — серые в яблоках. Чуть не задавили».
«А как же мы не заметили?» — опять допытывается дед Вахрамеев.
«Так он другой улицей. Неужели же ты, дед Вахрамей, забыл, что за солью в бакалею посылал?.. Сам же, помнишь, две копейки приплющенные давал?»
Дед Вахрамеев, должно, вспомнил про свои приплющенные копейки, поверил Меркешке и велел трогать в путь.
Около этого самого пруда-то повстречали сторожа — чудного кудлатенького старичишку, ну в точности похожего на ежа.
Вахрамеев опять же к нему с вопросом насчет Ивана Федоровича.
«Вихрем умчало, с прахом унесло на Торговую, а объездчик по такому случаю выпимши. За старшего на северном участке — я!» — выкрикивал кудлатый старичишка и смеялся, как малый, до слез.
«Ты, — говорит ему дед Вахрамеев, — тоже нынче пьяный?»
«Рюмкой, глупая твоя голова, крестьянскую душу не упоишь! От простору, от воли степной пьян я! Купайся, говорит, пои лошадей, ходи фертом по земле!»
Старичишка разошелся, стал выплясывать. Пляшет и приговаривает: «Ходи, хата, ходи, печь…»
Поддались мы его веселью и вздумали не только напоить лошадей, а и покупаться. А в разгар купанья на тройке серых из лощины и выскочи сам хозяин!
Старик глубоко задумался, глядя на посеревшие от пепла угли костра.
— Видать, то, что случилось потом, запомнилось надолго? — вопрошающе взглянул агроном на старика, на притихших ребят.
Подошла Даша с алюминиевыми чашками. Наполнила их укипевшим супом.
— Красноречивы. Суп-то в кашу обернулся! Пока горячий, ешьте… Ребята, старым, может, охота говорить, а вы ешьте на здоровье.
Даша ушла, а ребята не потянулись за ложками. Агроном встал и, достав из кармана металлический складной метр, топтался на месте.
— Вы это правду сказали: запомнилось накрепко. Надо, чтоб и они знали и помнили про это, — указал старик на ребят. — Хозяин-то, Иван Федорович, был в сером дорогом костюме, а усики черненькие, подбритые. Косматый старичишка хотел всю вину взять на себя. Штаны расстегнул… А хозяин ему с усмешечкой: «Нашел чем удивить. Твою спину, говорит, наизусть изучил». Попробовал было за всех ответить старик Вахрамеев.
«Спроси с меня, говорит, мы ж не одинаковые!.. Я старший… Вот есть совсем парнишка», — это он про меня.
Иван Федорович, покатываясь от смеха, говорит:
«А я вас всех под один цвет, потому что все вы сволочи. Везете чужое?.. Хозяин ждет нефть. Жалко хозяина, а то бы заставил вырыть яму, слить в нее из бочек да и выкупать вас… Нет, говорит, я нынче не злой, хочу пошутить. Нацеди-ка, говорит, из каждой бочки понемногу, а я вас для первого раза только покроплю».
И кропил нефтью, сам кропил, как поп на водосвятии, травкой этак по голым макушкам. Потом травку-то отшвырнул и велел всем выстроиться.