Страница 106 из 146
— Это и так ясно — ведь сам Василий Александрович сказал, чтоб не терять ни одной минуты!
Миша обиделся:
— Думал, ты посоветуешь, как быть, а ты сам не знаешь.
Гаврика мучила досада, что он ничем не сумел помочь товарищу, его тревожила мысль: сумеет ли Миша произвести хорошее впечатление на Ивана Никитича Опенкина? Плотник был человеком беспокойным, горячим в работе, и с виду неповоротливый Миша мог ему не понравиться, Гаврик знал, что два дня назад из района приехал новый директор школы — Зинаида Васильевна. Она была в партизанском отряде, ранена, еще не выздоровела, живет в землянке колхозницы. Можно было бы забежать к ней. Гаврик верил, что такой боевой директор обязательно помог бы им с Мишей, но смущало, что Зинаида Васильевна его совсем не знает.
И вдруг Гаврик вспомнил — вечером мать говорила, что из эвакуации уже вернулась Ольга Петровна, завуч. Вот она сказала бы Ивану Никитичу: «Михаил Самохин способный, дисциплинированный. Без огонька только, но если их сложить с Гавриком Мамченко — гору снесут. Они у меня всегда сидели за одной партой».
Теперь Гаврик знал, что надо делать, и он снова закричал в трубу:
— Миша, алло! Друг, лети на третьей скорости прямо к Ольге Петровне. Ты слышишь?.. Алло, у прямого?!
Но на том конце «прямого провода» стояла обидная тишина, а здесь, в землянке, разбуженная пронзительным криком брата, пятилетняя Нюська уже затянула свою нудную песню:
— У-у-у-хым, у-у-у-хым-хым… Мама придет… Скажу, как ты по трубе с Мишкой дружил…
Гаврик зло посмотрел на сестру, собираясь ей высказать все, что он думает о доносчиках, но побоялся, что Нюська откроет матери тайну трубы, и смолчал.
Недавно мать Гаврика положила конец встречам сына с Мишей Самохиным:
— Бездельничаете, а Нюська — беспризорная! Мишка, ступи только на порог землянки — оба подзатыльников получите!
К счастью товарищей, была обнаружена эта замечательная труба, связывающая дот с землянкой. По ней, когда здесь была линия фронта, текла в доты вода. Но сейчас у Миши и у Гаврика труба была «прямым проводом», один конец которого назывался «Большая земля», а другой — «Остров Диксон».
Нюська продолжала тянуть:
— У-у-у-хым-хым…
Гаврик вздохнул и заговорил с принужденной лаской:
— Нюся, я же тебя люблю. На вот… Понимаешь, сам не съел, на!
Из кармана куртки Гаврик вытащил сухарь и отдал его сестре. Нюська перестала плакать, но по ее надутым мокрым щекам брат догадывался, что сухарь не поможет делу.
Гаврик нашел за печуркой тонкую сосновую дощечку и, присев около сестры, заговорил:
— Вот из этой дощечки можно смастерить тебе мельницу. Так мамка знаешь какой шум поднимет? Ей она на растопку нужна. Что будем делать? А мельница может получиться… Ну просто замечательная мельница!
Нюське очень захотелось «замечательную мельницу». Она поднялась, оглянулась на дверь и шепотом проговорила:
— Гаврик, я не скажу маме про трубу. Миша хороший, труба хорошая. Я ее укутаю травой, чтоб не простудилась…
Обнимая сестру, Гаврик говорил:
— Ты ж у меня вся в папу, военной тайны никому не разболтаешь.
Он достал из посудного ящика нож, наточил его на камне и стал делать мельницу. От этой работы он оторвался лишь на несколько минут, чтобы наломать бурьяна, бросить его в печку и принести в чайнике воды из родника. Весело насвистывая, возвращался он от родника домой. На пути ему повстречалась высокая старуха Нефедовна. Она несла на плечах мокрое белье.
— Гаврик, чего радуешься-свистишь? Хату новую отстроил? Покажи ее! — сказала старуха, оглядывая пустошь косогора, изрытого снарядами, усеянного камнями разрушенных построек.
— Бабушка, новую хату не видно из-за дыма. Ветер сдует его — увидишь, — ответил Гаврик.
— Сбыться бы твоему слову, свистун! — сказала старуха, долгим взглядом провожая Гаврика, который, удаляясь, уже не насвистывал, а пел:
Когда четырехкрылая мельница была посажена на воткнутый у порога шест, а осенний ветерок, набежавший с залива, с жужжанием и треском заиграл в ее белых крыльях, Нюська захлопала в ладоши и затанцевала:
— Муки намелю много! Мама пышек напечет! Будем есть, есть. Мишке Самохе тоже дадим. Всем дадим!
— До чего ж ты у меня умная! — засмеялся Гаврик.
Через минуту Нюська целиком погрузилась в хлопотливое дело мельника, а Гаврик, подложив в печку бурьяна, почувствовал себя свободным, как приазовский ветер. Открыв трубу, он позвал:
— Алло! «Большая земля»!
«Большая земля» не отвечала, но Гаврик знал, придет время, «Большая земля» непременно заговорит, и он терпеливо стал ждать этой минуты.
Миша Самохин избрал наблюдательным пунктом развалину каменной стены бывшего скотного сарая МТФ: отсюда был хорошо виден уцелевший от войны флигель с зелеными ставнями, где шло нескончаемо длинное собрание; невдалеке от сарая стояла лошадь майора, привязанная к расщепленному стволу молодой акации.
Если майор появится на пороге флигеля, Миша сразу его заметит. К лошади майор может идти только тропкой, что чернеет меж каменных развалин, а тропка эта проходит мимо сарая. Встреча с «богом войны» неизбежно должна была произойти здесь.
В затишье, за развалинами каменной стены, ничто не мешало Мише думать над тем, что надо сказать майору и как его убедить, чтобы он послал в Сальские степи его и Гаврика.
Майор может спросить Мишу: «Но почему послать вас? Чем вы лучше других?» Сказать ему, что и в самом деле они лучше других, будет очень хвастливо. И все же Миша твердо верил, что стоит только начать разговор с майором, а уж там он обязательно уговорит.
«А может, начать так? — спросил себя Миша. — «Товарищ майор, конь у вас хороший, похож на фронтового. Вы садитесь в бедарку, а я подержу его за узду. Слыхал, что на нем поедут в Сальские степи… Вот бы и нам с Гавриком туда».
Снизу, от станции, донесся свисток паровоза. И Миша легко догадался, что ответил бы ему майор: «Зачем гнать лошадь в Сальские степи, если можно уехать туда поездом?»
Миша с досадой понял, что он неудачно придумал, как начать разговор с майором.
Из домика по одному, по два стали выходить люди. Они забирали стоявшие у стены вилы и грабли и направлялись в степь. Доносились отрывистые разговоры:
— Марью Захаровну Самохину позовите!
— В степи она нужней!
— Лопаты у председателя!
— Пальцами окопы не будешь загребать!
Слыша эти голоса, Миша не захотел сидеть сложа руки. Он отошел от стены и стал очищать улицу от камней, складывая их в кучу.
Майор появился около бедарки так неожиданно, что Миша невольно выронил желтоватый кругляк и, вытянувшись, приложил ладони к козырьку кепки.
— Вольно, — сказал майор и, будто споткнувшись, остановился, рассматривая свои начищенные сапоги и в то же время искоса поглядывая на Мишу небольшими сверлящими глазами.
Майор был человек пожилой, невысокого роста, грузноватый. Плечи его плотно облегало черное кожаное пальто.
— Ты что делаешь? — спросил он, словно осуждая Мишу за какие-то упущения.
Миша, не отвечая на вопрос, поднял камень и поднес его к куче.
— Понятно, — сдержанно засмеялся майор. — Но зачем ты это делаешь и кто тебя заставил?
— Никто не заставлял, а улицу все равно расчищать надо. Сейчас тут и бедарка не проедет, а машина и вовсе…
— Где ты видишь эту машину? — спросил майор, закидывая здоровую руку за спину и прищуривая глаза в сетке лукавых морщинок.
Миша собирался говорить о серьезном, а майор шутил с ним, как шутят взрослые с детьми. Миша понимал, что и ему надо перейти на шутку, но он не мог этого сделать. Он не умел запросто разговаривать с незнакомыми, не умел находить нужные слова. В школе его за это называли «мешком с цибулей». Злясь на себя, Миша сказал:
— Машины, товарищ майор, сейчас все на фронте. Пустите, камень возьму. — И он потянулся поднять тот самый камень, на котором каблук к каблуку стояли начищенные сапоги майора.