Страница 30 из 32
Недавно меня спросили, почему дедушка и бабушка с 1928 года жили врозь.
– Не думаешь ли ты, что Ольга Константиновна, боясь преследования, ушла от дедушки?
Нет. Не думаю. Бабушка была абсолютно лишена расчетливости. Попав в Ленинград из надоевшей провинции, легко и с удовольствием приспособилась к столичной жизни. Дело в другом. Наверно, не хотел мой дед ехать в Ленинград, где так блестяще складывалась научная карьера его сына Жоржа. Вовсю шли аресты и расстрелы священнослужителей. Лучше было не иметь постоянного места жительства. Дед, который, по воспоминаниям, был очень умен, придумал выход: «Придут искать – не найдут, второй раз не придут. Забудут». Так выжили многие умные люди в страшные тридцатые годы…
Мама вышла замуж поздно. В 28 лет.
– Верочка, ты такая красивая, а все еще не замужем. Вот уже и Люба и Шурочка… – следовали имена маминых подруг по Рыльску и по Ленинграду, – вышли замуж. – Моя бабушка переживала.
Мама замуж не торопилась. Остались в прошлом безумно влюбленный гимназист Павлик и Борис Рощиновский… прекрасный человек Митя Лазарев, мамин троюродный брат, сын тети Вари, любимой племянницы Елены Андреевны. Мою маму смешила его несовременная галантность. Но вот, наконец, появляется некий Шура Синельников. Он влюбляется в маму, поверяет свою тайну другу Жоржу… мама, кажется, к нему сама неравнодушна.
Но браки совершаются на небесах, и чтобы напомнить эту истину, трамвай, в который садится мама, возвращаясь с работы, подходит именно тогда, когда кончается сеанс в кино. Из трамвая мама видит, как Шура выходит из кинотеатра вместе с ее подругой Надей Михеевой! Они тайно встречаются! Мама оскорблена и возмущена, и вечером, когда приходит Шура, исчезает. Он ее не видит день, два, три… Она прекрасно сознает свою силу. Ведь женская сила измеряется силой той муки, которую женщина причиняет, оставив мужчину. Шура Синельников умоляет Жоржа помочь, ничком падает на кровать, рыдает, угрожает самоубийством… Но что может сделать Жорж?
Через несколько недель, а может – и дней, мама вышла замуж за Бориса Александровича Клюева, сына покойного преподавателя Военно-медицинской академии, брата своей подруги Лели Клюевой.
Гамсун, Гамсун – любимый мамин писатель! Сильна была ревность и боль – чтобы назло, как можно скорее, выйти замуж за человека, которому она нравилась, но который, как оказалось, был ей физически неприятен.
Но не судьба была потомственному петербургскому дворянину, употреблявшему бриолин для волос и рассуждавшему на такие темы, как, например, «какие чулки и когда надо носить», тягаться с обаянием квартиранта, черноволосого болгарина, с горящими темными глазами, в форме слушателя Военно-медицинской академии!
Скандал! Скандал ужасный! По своей неожиданности, неуместности, невероятности. Чудовищный скандал. Шла свадьба в доме Клюевых, мама в нарядной белой блузке, рядом ее родственники. Ольга Константиновна – карие глаза, белые волосы пышно взбиты, на носу бабочкой пенсне – шутит и смеется. Ее двоюродные сестры – Варвара Николаевна, вдова казанского профессора, и Екатерина Николаевна, вдова генерала. Тася, жена Жоржика. С другой стороны – Мария Алексеевна, вдова петербургского военного врача, хозяйка дома, мать жениха, а рядом – сам жених Борис Александрович, в костюме с галстуком, бледный от волнения, гладко причесанный набок, его сестра Леля, мамина подруга, другая сестра – Марина. За столом не то чтобы весело, но идет свадьба. Возможно, очень возможно, что это и есть та самая «вечеринка», про которую впоследствии рассказывал папа. Вдруг мама вскакивает со стула, что-то шепчет на ухо Тасе, они вдвоем выходят из-за стола.
Мама бросается на сундук в коридоре, тянет Тасю за руку:
– Сейчас он придет, – шепчет мама. – Подожди. Посмотришь. Он сейчас придет, он всегда приходит в это время.
– Опомнись! О ком ты говоришь?
– Квартирант, болгарин…
– Вера, опомнись! Тебя ждет Борис Александрович. Гости.
– Что? – Мама напряженно прислушивается: кто-то идет по лестнице.
– Да ты вся дрожишь, – говорит Тася, она обнимает маму, привлекает к себе. И неожиданно мама плачет, плачет навзрыд, вжавшись в Тасино плечо.
Дверь распахивается, и квартирант в длиннополой шинели, в буденновке, из-под которой горят черные глаза, возникает в полутемном коридоре. И он слышит:
– Здравко Васильевич, пойдемте к нашему столу.
Папа садится за стол, свадьба продолжается. Рядом жених при полном параде. У женщин – красивые прически, платья, жемчуг на шее, золото на пальцах… Шутки, смех… Все незнакомые. Папа с трудом отыскивает хозяйку, Марию Алексеевну. В разгаре вечеринки Екатерина Николаевна (тетя Катя) заговаривает с папой по-немецки. Это немножко помогает расслабиться. На столе обязательный винегрет, пироги, картошка, селедка… И колбаса, «Отдельная», нарезанная кружочками.
– У мэня эст коробка шпрот, – говорит папа. – Сэйчас… у мэня эст шпрот.
Встрепанная невеста вскакивает с места, хлопает в ладоши и кричит:
– Ах, как я их люблю!
– «У мэня эсть шпрот», – смеется тетя Катя и обнимает маму.
– Верочка, – говорит тетя Варя вполголоса, – эти болгары – те же цыгане. Они ходят по базару с обезьянкой на плечах.
Тетя Катя молчит. Она понимает. Недаром всего несколько лет тому назад стремительно собралась и помчалась куда-то вдаль, на север, к сосланному священнику отцу Льву, известному тогда в Петрограде… Одна, в коротком меховом жакетике, с огромным чемоданом, в стране, где поезда ходят нерегулярно, где сыпняк, грязь, грабители… Тетя Катя, бывшая институтка, бывшая сестра милосердия в Порт-Артуре, бывшая белогвардейская генеральша, мать десятилетней Ирочки, покидает дочь и рвется туда, куда зовет ее сердце…
И вот вторая встреча: папа спешит на лекции, спускается по лестнице, мама бежит навстречу… скачет, как всегда, через две ступеньки, шляпа с большими полями в руке, пальто нараспашку. Что случилось на лестнице? Почему эта встреча запечатлелась на всю жизнь? Улыбка? Или взгляд? Или они просто остановились?
Папа, не знавший юности, молодости, теряет голову. Русская девушка, дочка попа. Но разве это имеет какое-то значение? Страсть обрушилась на них. Забыто решение никогда не жениться. На время забыта мировая революция… Все забыто. Но первой, конечно, голову потеряла мама. Да она никогда не встречала такого. Брат Жорж? Он занят наукой, с ним все ясно – годичная командировка в Германию, возможность приютить всех, от бабушки до братьев. Слава? Митя? Троюродный брат? Шура Синельников? Борис Рощиновский? Муж, Борис Александрович Клюев, с напомаженными волосами, причесанными на пробор?..
Что еще вспоминается за тот маленький срок – всего месяц – знакомства, после чего мама остается в папиной комнате на ночь? Еще был поход в лес. После чего, вероятно, все и произошло. Воскресенье, они тайком садятся в пригородный поезд. Выходят на последней остановке. Идут по тропинке. Пустынно. Тихо. День бел. Неподвижный лес молчит, как молчат эти двое – он, в длиннополой шинели, и она, в берете и меховом жакете. Щеки горят, руки горят, перчатки в руках… Лес стоит строго, строго смотрят ели на двух молодых людей, молча идущих по тропинке, занесенной снегом. Они идут, идут вперед. Вдруг перед ними вырастает пограничный столб – будто подводит черту под прошлым…
Папа прислоняется к полосатому столбу. Смотрит на маму. Дальше идти некуда. Но мама молчит. Только протягивает руку к пуговице на шинели, крутит пуговицу в руке. Что сказать? Что она готова сейчас, сегодня, сразу перейти к нему прямо в квартире своего мужа? Мужа? Папа смотрит. Мама крутит пуговицу, и наконец пуговица остается у нее в руке.
– Мамаша твоя крутила, крутила пуговицу, пока не оторвала, – рассказывал папа, смеясь, и видно было, что воспоминание от этого зимнего дня осталось у него на всю жизнь, что тогда-то и решилось все.
…Папа скачет рысаком по Сампсониевскому мосту, по трамвайным рельсам, подобрав полы шинели:
– Иго-го! Иго-го! – разносится по Неве, по Петроградской и Выборгской сторонам. Мама, согнувшись, привалилась к перилам, она не может сдвинуться с места. Она смеется.