Фицджеральд

Тем не менее ей всего этого мало, ее недовольство растет — мужем, собой, жизнью. Особенно — мужем; он не соответствует ни одному из трех типов мужей, о которых пишет в своем дневнике героиня «Прекрасных и проклятых». Он и не муж, «который предпочитает вечером сидеть дома, не имеет порочных наклонностей и работает, чтобы получать зарплату». Он и не «вечный тип собственника, который полагает, что жена существует лишь для того, чтобы доставлять ему удовольствие». И уж тем более — не «боготворитель, делающий из жены идола, ставящий ее превыше всего в жизни до полного забвения остального». Поначалу он, правда, был таким «боготворителем», но — только поначалу. Со свадьбы не прошло и нескольких лет, а отношения у Зельды и Скотта, как у кошки с собакой. То, что еще недавно доставляло взаимную радость, теперь вызывает обоюдное ожесточение. Разлаживаются и сексуальные связи: Зельда обвиняет мужа в гомосексуализме (и это еще до его знакомства с Хемингуэем), дает понять, что и сама неравнодушна к лесбийской любви. Что не мешает ей мужа ревновать, сцены устраивает мужу постоянно, в том числе и сцены ревности. Когда в 1927 году после возвращения из-за границы они поехали в Голливуд, где Скотту заказали сценарий, она приревновала его (и не без оснований) к молоденькой киноактрисе Лоис Моран, и пока Фицджеральд был на приеме, — в отместку — пусть знает! — сожгла в ванной все свои туалеты. (Спустя несколько лет она повторит этот «эксперимент» и вместе с туалетами сожжет два верхних этажа дома под Балтимором, где они будут жить.) А по дороге из Лос-Анджелеса в Уилмингтон, где они сняли старинный особняк «Эллерслай» на берегу Делавэра, выбросила из окна вагона платиновые часы с брильянтом, те самые, — свадебный подарок Скотта.

Муж и жена, как выясняется, не сходятся ни в чем: ни в главном, ни в мелочах. Исключение — их общая любовь к прожиганию жизни и, пожалуй, к Нью-Йорку, любовь провинциалов к большому городу, ностальгически воспетому Скоттом в эссе «Мой невозвратный город» и в «Великом Гэтсби»: «Люблю Нью-Йорк летом, во второй половине дня, когда он совсем пустой. В нем тогда есть что-то чувственное, перезрелое, как будто стоит подставить руки — и в них начнут валиться диковинные плоды». И Зельдой — в двух очерках: «Меняющаяся красота Парк-авеню» и «Вернемся назад на восемь лет». В остальном же вкусы и привычки у них совершенно разные. Скотту понравились Западное побережье и Голливуд, Зельда (не из-за Лоис ли Моран?) Голливуд невзлюбила и Западному побережью предпочла Восточное. «Здесь нечего делать! — не скрывая раздражения, пишет она дочери из Лос-Анджелеса. — Только любоваться видами да наедаться». Скотт любит зиму и «свой» Средний Запад; Зельда, типичная южанка, — юг и жару. При этом Скотт не может заснуть, мерзнет, если даже в теплую погоду открыто окно, а Зельда обожает сквозняки. Скотт любит перемещаться по миру и терпеть не может недвижимость, все дома и квартиры, где они жили, он снимал, хотя в 1920-е годы без труда мог бы дом, тем более квартиру, купить. Зельда, напротив, мечтает (о чем она только не мечтает!) о собственном доме, «с садиком, утопающим в сирени». Скотт с юношеских лет любит и умеет одеваться; Зельда — в основном из эпатажа — ходит в чем придется, предпочитает короткие, неприметные, открытые летние платья. Скотт «нажимает» на пиво, опорожняет, случается, по 30 банок «Бадвайзера» в день; Зельда даже утром не сядет за стол без шампанского.

Не сходятся они и в вопросах воспитания дочери. Скотт, словно забыв, как его баловали в детстве, — за «жесткий курс». Одиннадцатилетней Скотти, как в свое время младшей сестре Анабелле, он посылает «эпистолярные назидания»: чего надо добиваться, чего добиваться не надо, о чем надо думать, о чем не надо. Надо: быть смелой, чистоплотной, уметь хорошо работать, хорошо держаться на лошади. Не надо: стараться всем понравиться, раздумывать о прошлом, а также о будущем, о своих успехах и неуспехах. Надо думать, к чему в жизни стремиться, лучше ты или хуже других; не надо думать, как бы тебя кто-нибудь не опередил (это Скотт мог бы посоветовать самому себе). Во всех письмах дочери через строчку: «ты должна», «я хочу», «запомни», «не забудь», «приучай себя», «постарайся», «добейся», «научись». «Ты должна научиться переносить печаль, трагичность мира, в котором мы живем». «Прежде всего, ты должна заниматься по программе». «Я хочу, чтобы ты была в курсе основных принципов науки». «Приучай себя к тому, чтобы начинать с трудного». «Научись относиться к идеям серьезнее». «Научись справляться с трудностями, если ты всерьез хочешь начать писать». «Работай, не трать попусту лучшие часы». «Непременно добейся хотя бы минимального уважения к себе». «Твоя лень не в ладу с моими понятиями». «Не попадай в такое положение, чтобы тебе приходилось врать». Часто дочерью недоволен: «Ты попусту себя растрачиваешь»; «Очень тебя прошу оторваться от созерцания своей необыкновенной персоны»; «Следить за каждым твоим шагом… отвратительно… Если ты думаешь, что я после всего случившегося буду стараться облегчить твою жизнь, ты переоцениваешь пределы человеческого терпения». Наставляя дочь на путь истинный, борется со своими собственными слабостями и недостатками, учит ее на собственных ошибках: «Прошу тебя, ни в чем не будь „слишком“, а если будешь „слишком“, не заставляй меня выступать в роли родителя». Скотт Фицджеральд в роли ревнителя нравственности и трудолюбия — что может быть смешнее!

Зельда же — и в этом она тоже типичная южанка — убеждена, что Скотти следует освободить от мелочной родительской опеки, от назиданий и нравоучений. Она склонна предоставить дочери, когда та вырастет, максимум свободы. Такой же, какую предоставили родители, мать особенно, ей, младшей и самой обласканной дочери в семье. Скотти еще не выросла, а от родителей уже максимально свободна: детство проводит с гувернантками и нянями и, бывает, не видит отца и мать месяцами. «Я люблю джазовое поколение, — писала Зельда, — и, надеюсь, поколение моей дочери будет еще более джазовым, чем наше. Я хочу, чтобы она была легкомысленной девицей, ибо легкомысленным девицам легко живется, они уверены в себе, веселы и красивы». А как же сама Зельда? Ей, красивой и легкомысленной, разве легко живется? Или исключение подтверждает правило?

Ее бесят его беспробудное пьянство и безделье. Его — ее занятия балетом, увлечение живописью. И, конечно же, — литературой: писатель, и писатель признанный — он, а не Зельда; вот только она никак не хочет с этим смириться, да и в литературной одаренности ей не откажешь, с орфографией она, правда, не в ладах, но, во-первых, и сам Фицджеральд, даром что принстонский выпускник, постоянно сажает ошибки, а во-вторых, когда писателю это мешало? Когда в семье воцаряется недолгий мир, Фицджеральд рукой мастера правит ее пробы пера, свои совместные труды они обычно подписывают двойным именем: «Зельда и Скотт Фицджеральд».

Ссорятся Зельда и Скотт Фицджеральд чуть ли не ежедневно и по любому поводу и, что хуже всего, никогда не мирятся до конца. Так ссорились Энтони Пэтч и Глория из «Прекрасных и проклятых»: «Их злобные ссоры… тлели под пеплом, готовые разразиться в любой момент или угаснуть в силу полнейшего равнодушия сторон». Он спьяну бросает в камин любимую синюю вазу Зельцы, Зельда обзывает его отца «ирландским полицейским» (при том, что Эдвард — ни то ни другое), Скотт за это бросается на нее с кулаками. Нередко ссоры кончаются тем, что Зельда впадает в истерику, обвиняет мужа во всех смертных грехах («Потребность Зельды всё сваливать на меня»), собирает вещи, выбегает с чемоданом на улицу. Кажется, что всё кончено, — но проходит час, чемодан остается сиротливо стоять на газоне перед домом, а Зельда как ни в чем не бывало возвращается домой и отправляется спать. Ссорятся, скандалят, устраивают сцены супруги часто, однако большей частью за закрытой дверью, в присутствии же друзей стараются держать себя в руках — получается, правда, далеко не всегда.

При этом Скотт отдает себе отчет, что жена нездорова. И не только себе. «Зельда страдает не от недостатка внимания, — пишет он в ноябре 1925 года Хемингуэю, — а от нервной истерии, затихающей лишь тогда, когда врачи сделают ей укол морфия». Его дневник полон коротких, обрывочных записей, в них чувствуется тревога, нередко пополам с раздражением: «Зельда больна»; «Накачалась лекарствами»; «Истерики»; «Опять морфий»; «Хочет быть Павловой, никак не меньше». Последняя запись сделана после того, как Зельда поступает в труппу Филадельфийского театра оперы и балета, где учится у Кэтрин Литтлфилд, ученицы парижанки Любови Егоровой из труппы Дягилева, куда Зельда, несмотря на свой совсем уже не юный для профессиональной балерины возраст, мечтает попасть. Ездит в Филадельфию два-три раза в неделю, а потом без устали танцует дома в гостиной, которую по такому случаю освободили от мебели.