Страница 75 из 85
Слова Грейс настолько потрясли всех присутствующих, что журналист стушевался:
– На самом деле я… мы… думаю, все хотели бы знать, что чувствуете вы теперь, когда ваше уголовное дело стало достоянием гласности…
– Это грустная история… Я была жертвой чудовищного преступления, тщательно и успешно скрываемого за благополучным семейным фасадом. И я, в свою очередь, совершила страшное – замарала руки кровью. Но я уже расплатилась за содеянное и тогда, и потом… И я считаю, что выносить сор из избы сейчас, упиваться скандалом, пережевывать трагедию моей семьи да к тому же терзать моих детей и мужа – сущая бессмыслица. Ведь все выглядит так, будто главная ваша цель затерроризировать нас, а вовсе не информировать публику.
Потом она долго комментировала многочисленные интервью с совершенно неизвестными ей людьми, а также ту ложь, к которой они радостно прибегли, чтобы сделаться «важными птицами». Она не упоминала названий газет, но перечисляла заголовки, представлявшие собой чудовищную клевету. Журналист улыбнулся:
– Но ведь не думаете же вы, миссис Маккензи, что люди верят тому, о чем пишут бульварные газетенки?
– Тогда зачем работают типографии, печатающие их? – отпарировала Грейс.
Ей задали еще немало щекотливых вопросов, но вот наконец соизволили вспомнить и организацию «Помогите детям!» и попросили поподробнее рассказать о ее работе с детьми – жертвами домашнего насилия. Грейс рассказала о госпитале Святой Марии, о приюте Святого Эндрю… Потом обратилась непосредственно к детям: она умоляла их бороться и быть сильными, чтобы им не пришлось испытать все то, что в свое время выпало на ее долю… И невзирая на совершенно определенную позицию ведущего, исключавшую всякую симпатию к ней, Грейс сумела растрогать телезрителей и вызвать к себе искреннее сочувствие. А потом все наперебой поздравляли ее. Особенно гордился ею Чарльз, а когда репортеры удалились восвояси от их дома, они вдвоем провели мирный и спокойный вечер, беседуя обо всем, что произошло. Да, это было тяжким испытанием для Грейс, но она сказала наконец все, что хотела…
День ее рождения они отпраздновали дома. Абигайль даже пригласила подружек, но лишь по настоянию родителей. Ведь и у дочки был день рождения… А странно молчаливая Грейс сидела на лужайке возле бассейна подле Чарльза. Ей все еще было не по себе, и она боялась где-нибудь появляться. Ее продолжали преследовать: даже в банке или в общественном туалете находились желающие сказать свое веское слово… Куда уютнее ей было дома, и она наотрез отказывалась куда-то выходить, даже в сопровождении Чарльза. Но за исключении всего этого, лето выдалось относительно спокойным…
Уже в августе явственно ощущалась потеря интереса публики к их семейству. Фотографы уже не толпились под окнами, имя ее неделями не появлялось на страницах газет…
– Послушай, ты теряешь популярность! – дразнил ее Чарльз. Он ухитрился урвать недельный отпуск, чтобы побыть с ней, и очень был этому рад. Ее снова мучила астма, впервые за много лет она чувствовала себя нездоровой. Чарльз уверен был, что все дело в пережитом стрессе, но на этот раз она первая догадалась, в чем дело. Она снова была беременна.
– Как? И это в разгар всей этой круговерти? Да как ты ухитрилась? – Чарльз был изумлен и очень обрадован. Ведь самой большой радостью за все годы их совместной жизни были именно дети… Правда, его беспокоило, как будет чувствовать себя Грейс в разгар его предвыборной кампании. Малыш должен был появиться в марте, она была на втором месяце беременности, а это значило, что ко дню выборов она будет уже на пятом… Чарльз умолял ее не воспринимать все чересчур серьезно и не расстраиваться, если в прессе вновь появится что-то гадкое, когда они вернутся в Вашингтон. И тут он вдруг схватился за голову и простонал:
– Когда малыш родится, мне будет уже пятьдесят девять! А когда он или она закончит колледж, мне стукнет семьдесят! О Боже… Тут он горестно улыбнулся, а Грейс принялась его бранить.
– Ох, заткнись, пожалуйста! Я теперь, пожалуй, выгляжу старше тебя и прошу мне не жаловаться! Тебе на вид можно дать лет тридцать…
Это была почти что правда. Если не за тридцатилетнего, то уж сорокалетнего его легко можно было принять. Время было весьма милостиво к Чарльзу, но и Грейс в свои тридцать девять выглядела великолепно…
В сентябре они возвратились в Вашингтон. Если не считать предвыборной кампании, то лето было очень спокойным. Они бывали лишь у ближайших друзей в Гринвиче, а по причине июньской шумихи и беременности жены Чарльз занимался своими делами, стараясь не прибегать к ее помощи.
Абигайль была уже совсем взрослой. Эндрю тоже, у него появилась новая подружка – дочка французского посла. А Мэтт пошел в третий класс и был всецело поглощен проблемами нового рюкзачка, пенала, ручек и фломастеров… Он никак не мог решить, завтракать ли ему в школе или брать еду с собой – словом, для Мэтта каждый новый день был потрясающим приключением.
Грейс и Чарльз еще не объявили детям, что ждут малыша, – они справедливо считали, что еще рановато. Она была всего на третьем месяце и решила, что они поговорят обо всем этом после дня рождения Мэтта. Грейс собиралась устроить в его честь настоящий пикник. И вот, мало-помалу, она стала вновь появляться с Чарльзом в обществе. Это было тяжело – ведь она каждую минуту помнила, что ее трагедию вовсю обсуждают за ужином чуть ли не в каждом доме. Но уже давно газеты не писали о ней, и она чувствовала себя виноватой в том, что покинула мужа в разгар предвыборной кампании…
И вот жарким субботним вечером, как раз накануне пикника в честь Мэтта, Грейс пошла за покупками – надо было запастись мороженым, лимонадом, пластмассовыми вилками и ножами. И, стоя в очереди у кассы, она вдруг чуть было не лишилась сознания: она увидела на стенде последний номер дешевого журнальчика под названием «Клубничка». На сей раз Чарльза никто не предупредил… На обложке красовалась фотография Грейс, обнаженной, с запрокинутой головой и закрытыми глазами… Груди ее были слегка прикрыты какими-то черными коробочками, такая же коробочка красовалась на лобке – больше на ней не было ничего. Все было предельно откровенно – ноги широко раздвинуты и казалось, она содрогается в пароксизмах страсти. Заголовок гласил: «Жена сенатора, бывшая чикагская порнозвезда». Она сгребла журналы, чувствуя, что ее сию же минуту вырвет, и протянула кассирше стодолларовую банкноту. Рука ее дрожала. Она не понимала даже, что делает…
– Вы забираете все? – Кассирша округлила глаза.
Грейс кивнула. Говорить она не могла – в груди явственно слышались хрипы. Но ингалятор теперь неизменно был при ней…
– У вас есть еще? – хрипло выдавила она. Кассирша кивнула:
– Конечно. На складе. Их тоже принести?
– Да…
Грейс купила пятьдесят журналов, заплатила за угощение для пикника и побежала к машине. В ту минуту ей казалось, что в ее руках весь тираж и эту мерзость нужно поскорее спрятать от посторонних глаз… Но когда она, рыдая, ехала по шоссе к дому, она уже понимала, какая она дура. Разве можно вычерпать океан кофейной чашечкой?
Она стремглав вбежала в дом, успев лишь заглушить мотор, и увидела на кухне Чарльза. Потрясенный, он сидел за столом, сжимая в руке номер «Клубнички». Его старший помощник только что увидел его в киоске, тотчас же купил и привез шефу. Никто их заранее не предупреждал. Помощник Чарльза, увидев лицо Грейс, немедленно ретировался, а Чарльз устремил на нее глаза, полные ужаса. Впервые она заметила такое выражение на его лице… Она никогда прежде не видела его таким растерянным, таким несчастным, и ей захотелось умереть.
– Что это, Грейс?
– Я не знаю. – Содрогаясь и рыдая, она села рядом с ним. Не знаю…
– Этого не может быть… это не ты!
Но как же эта девушка на нее похожа! Лицо видно очень отчетливо. Несмотря на закрытые глаза, узнать ее не составляет труда. И тут она все поняла… значит, он все-таки раздел ее тогда… раздел догола… На шее у нее красовалась какая-то дурацкая черная бархотка. Наверное, он нацепил на нее эту гадость «для пущей сексуальности», пока она спала… Держателем авторских прав на эти снимки действительно был Маркус Андерс. Когда она прочла его имя, то совсем побелела. Чарльз заметил ее остановившийся взгляд и тотчас же понял, что дело тут не такое простое…