Страница 2 из 25
Полицейский, патрулирующий набережную, остановился рядом со мной.
– Все о’кей? – спросил он.
– Да.
– Сегодня на удивление спокойный день. Ничего, слава Богу, не случилось.
ПРОЩАНИЕ В ГРИНВИЧ-ВИЛЛАДЖ
Перед тем как переехать в Бруклин-Хайтс, Иосиф Бродский более десяти лет прожил в знаменитом районе Манхэттена – Гринвич-Вилладж. Здесь, на улице Мортон, он снимал квартиру. Сюда к нему в гости приходили друзья, здесь он встречался с теми, кого любил и с кем был близок. Немногие из его знакомых знали о том, что несколько лет назад поэт переехал. И когда поэта не стало, люди звонили по старому телефону и заходили сюда, на Мортон, отдать ему последнюю дань.
Тихая, застроенная разностильными домами конца прошлого века, улочка Мортон выходит на широкую шумную авеню. Поэта часто видели прогуливающимся здесь. Его помнит и работник похоронного дома Greenwich Village, который открыл двери, когда внесли гроб с телом поэта.
Около часа дня 30 января 1996 года серый катафалк «олдсмобил» остановился у дверей похоронного дома, возле которого уже стояли люди, пришедшие проститься с умершим. Их становилось все больше. Приходили и близкие, и те, кто знал поэта лишь по его книгам.
К двум часам собравшихся в холле пригласили войти в зал, где находился гроб с телом Иосифа Бродского. Пришедших попросили, уважая чувства семьи поэта, здесь не фотографировать.
...Он лежал в гробу, одетый в коричневый костюм, в черном галстуке, со сложенными на груди руками, в правой руке – деревянный крестик. Приглушенный свет ламп падал на восковое лицо с тонкими поджатыми губами и высоким лбом. Были видны морщинки у навсегда закрытых глаз.
Таким, мимо ваз с белыми лилиями и красными розами по обе стороны гроба, Иосиф Бродский уплывал в Вечность.
ОН ХОЛОДНЕЕ, ЧЕМ ЛУНА
В ресторан «Русский самовар» Иосиф Бродский заходил в последний раз накануне Нового года, 30 декабря. Здесь он бывал довольно часто. Порою с кем-то, а чаще всего один. Он всегда был желанным гостем для хозяина ресторана Романа Каплана – друга поэта с давних питерских времен.
За белым роялем пианист обычно перебирал клавиши и, увидев вошедшего поэта, начинал исполнять его любимые мелодии.
– Он любил «Прощание славянки», «Шумел камыш», «Очи черные». Иногда, немного выпив, подпевал, – вспоминает музыкант Борис Шапиро, который по вечерам играет на рояле в «Русском самоваре».
Так случилось, что ровно через месяц после последнего посещения Бродским этого ресторана здесь собрались его друзья, все, кто почитал талант поэта. На стенах висели его фотопортреты разных лет, звучали его любимые мелодии. Все как обычно, только поэта уже не было.
– Хотел ли Бродский приехать в Россию? Думаю, что хотел, – говорит поэт Евгений Рейн. – Но он словно что-то выжидал, отвечал уклончивыми фразами. Он говорил, что можно вернуться на место преступления, но нельзя вернуться на место любви. У поэта было совершенно надорванное сердце – результат его мучительной, мятежной жизни, жизни с преследованиями, ссылкой, эмиграцией.
В этот вечер не было традиционных для таких случаев речей. Разговаривали вполголоса, вспоминая ушедшего таким, каким он был в житейских мелочах.
– Думаю, что говорить о значении фигуры Бродского и о значении его поэзии, – это включаться в огромный хор. Ничего не имею против этого, но мне хочется вспомнить его с человеческой стороны, – рассказывает писатель Игорь Ефимов. – При всей его устремленности вверх, при его любимом выражении «Брать ноты выше», при таких вещах, как скажем «Осенний крик ястреба», с его падением в эту леденящую бездну, он был чуток к беде, горю самого простого человека. Его строчка «Только с горем я чувствую солидарность» – это не только красивые слова. Из эпизодов такого плана мне вспоминается осень 64-го, когда Иосиф был в ссылке. Мы с поэтом Яковом Гординым приехали его навестить. Везли, конечно, продукты, выпивку, теплую одежду на зиму, книги. Иосиф же почему-то заказал привезти побольше самых разных лекарств. Мы встревожились: зачем ему столько лекарств? Но когда прожили у него в избе дня три, то все поняли. Это была бедная деревня Норинская, до станции – двадцать километров, аптеки нет. Иосиф раздавал старым, больным людям лекарства. Для местных жителей он стал как бы местным фельдшером. В подобной роли я видел его не раз. Он был невероятно отзывчив к молодым поэтам. На моей памяти не было случая, чтобы он высокомерно отбросил, не прочитал, не познакомился с присланными стихами неизвестных поэтов.
...Музыка продолжала звучать, и, несмотря на столь поздний час, в «Русский самовар» продолжали приходить друзья и поклонники поэта, те, кого горе созвало сюда из разных городов, штатов, стран.
– Когда он сюда зашел в последний раз, – вспоминает Роман Каплан, – все было как обычно: мы сидели за столиком втроем – Иосиф, Миша Барышников и я. Шутили, рассказывали анекдоты. Мы говорили с Иосифом насчет врача, ведь в последнее время у него были очень серьезные проблемы с сердцем. Но ничто не предвещало, что может случиться непоправимое. Он попросил альбом, в котором мои друзья оставляют рисунки или пожелания, и написал экспромт:
Зима. Что делать нам в Нью-Йорке?
Он холоднее, чем луна.
Возьмем себе чуть-чуть икорки
И водочки на ароматной корке, –
Погреемся у Каплана.
...
Жуткий день. И не только для всей России. Поэтов такого масштаба сегодня очень мало. Умер очень добрый, честный, принципиальный человек.
1996 г.
ГЕРОИН ДЛЯ КРИШНЫ
У нее все хорошие и добрые. И мама, и подруги, и наркодилер, и психиатр. Она уверена, что все люди чудо как хороши, а зло если и существует, то исключительно в виде порошка, который называется героином. И пока что Лена (назовем нашу героиню так) живет в каждодневной борьбе с ним.
Сегодня Лена понимает не очень многое, что полагается понимать молодой женщине в двадцать пять лет. Скажем, ее пока абсолютно не тревожат вопросы учебы и работы, она не думает о создании своей семьи. Да и стоит ли беспокоиться о таком далеком будущем? Ведь не сегодня-завтра может случиться непоправимое: Лена не выдержит и зайдет к подруге. И, как это уже бывало раньше, закричит прямо с порога: «Светка! Не могу больше! Хочу героин!». И тощая Светка аккуратно высыплет из кулечка белый порошок и достанет шприц. И тогда Лену, в лучшем случае, ожидает процедура детоксификации в госпитале, в худшем – могила на самом дешевом кладбище Нью-Йорка. И Лена это понимает.
У нее относительно хорошая память, если учесть, что она употребляет наркотики пятый год. Конечно же, никогда не забыть черных кошек, которые кусали ее, когда она впервые в жизни выкурила сразу две сигареты с марихуаной. Это случилось еще в Питере, когда она была студенткой филологического факультета университета. Ее стошнило, а потом в ее снах долго противно мяукали черные кошки.
– Это было отвратительно! Это не тот «хай» (то же, что и кайф – авт.). Тогда я еще не подсела, только изредка покуривала, – Лена отбрасывает прядь волос со лба.
Она сидит в кресле напротив меня. В ее жестах сохранилось что-то детское. Наверное, когда-то у нее было красивое, по крайней мере, приятное лицо. Сейчас это – размытое пятно с тусклыми маслянистыми глазами. Она неестественно худая. Глядя на бледную кожу ее тощих рук, испытываешь чувство неловкости, словно ненароком увидел что-то недозволенное...
ххх
Его звали Рэй. Этот тридцатилетний американский миллионер, путешествуя по России, остановился в Петербурге. Там он познакомился с Лениной подругой Светой. После головокружительной недели с шампанским и прогулками по Петергофу Рэй пригласил подружек к себе в Калифорнию. Переправку дочери за океан взяла на себя Ленина мать, занимающая высокий пост в Управлении внешней торговли. По своим каналам мать оформила дочери и ее подруге визы.