Страница 4 из 12
Тогда, в туалете, Макс попросил у меня три листочка папиросной бумаги. Я отпросился на несколько минут с урока обществоведения, чтобы в уединении выкурить самокрутку. Макс стоял у умывальника, подставив руки под кран. Вспоминаю, как я разглядывал запонки на его белых манжетах, пока он тщательно мыл руки; потом он стряхнул капли с пальцев и бросил взгляд на стенной ящик, где полагалось лежать бумажным полотенцам – насколько я помню, их никогда не было. Макс с сожалением покачал головой.
– Школьные деньги исчезают в бездонной яме, – сказал он.
Позже в тот же день он сел рядом со мной. Тогда мы еще учились в разных классах, но в коллеже были так называемые часы по выбору, когда каждый мог заниматься самостоятельно в классной комнате под присмотром учителя. Обычно выбирали класс с учителем, способным ответить на вопросы по предмету, над которым мы работали. В тот день я сел в классе господина Бирворта, за последний стол, в самом конце. Для приличия я положил перед собой французскую грамматику, но на самом деле хотел лишь спокойно поразмыслить. Господин Бирворт носил очки с толстыми стеклами, в которых так ярко отражался свет люминесцентных трубок на потолке, что глаз его почти никогда не было видно. К тому же он с остервенением грыз ногти. Иногда на контрольной в тишине было слышно, как господин Бирворт раскусывает ногти зубами, с упорством мыши, прокладывающей себе дорогу через плинтус. Поскольку ногтей у него почти не осталось, этот звук отчасти напоминал посасывание. Не раз зубы соскальзывали с ногтя и вонзались во влажную плоть пальца. Когда в конце урока господин Бирворт собирал контрольные с парт, я старался не смотреть на его пальцы – но иногда не мог преодолеть их притягательной силы.
Казалось, будто ты смотришь на открытую рану или на что-то другое, но тоже запретное, будто влажные пальцы, берущие исписанный листочек с твоего стола, – с голыми кончиками, которые не прикрыты ногтями, – это такие части тела, которые нормальные люди высовывают наружу только после выключения ночника.
Макс тяжело вздохнул. Передо мной лежала хотя бы одна книга, а на его столе не было совсем ничего.
– Самое поганое время, – сказал он. – Совсем ничего не происходит.
Я промолчал. Господин Бирворт окинул взглядом классную комнату, почти пустую: только у окна сидели, склонившись над книгами, две незнакомые мне девушки. Указательный и средний пальцы учитель французского держал между зубами. Свободной правой рукой он записывал что-то в тетради.
– Когда они начинают капать мне на голову, я всегда представляю, как они сидят в сортире, – сказал Макс, почти незаметно подмигнув в сторону господина Бирворта. – Как спускают штаны до колен и, расставив ноги, усаживаются срать.
Услышав голос Макса, господин Бирворт поднял голову, точно собака, навострившая уши, а потом снова принялся исписывать лежавшую перед ним тетрадь.
– Ты когда-нибудь видел пальцы этого типа? – спросил меня Макс и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Он опять держит их во рту, хотя ногтей уже не осталось. Представляю себе, как он тужится на стульчаке, а потом обнаруживает, что туалетная бумага кончилась. И остался только краник над раковинкой. Как он потом смотрит на свои обглоданные пальцы без ногтей…
Он затрясся от смеха. Я искоса посмотрел на его лицо и тоже расхохотался. В результате я смеялся громче и дольше Макса. Господин Бирворт поднял голову и спросил, что смешного случилось.
– Ничего, – ответил Макс.
Солнечный свет, лившийся в класс через окна, отразился от стекол очков, поэтому нам не было видно, смотрит ли учитель на нас. Мы ждали от него еще каких-нибудь слов, но через некоторое время он снова склонился над тетрадью.
– Ты когда-нибудь видел его жену? – спросил Макс.
– Его жену?
Макс вытащил пачку табака и пошарил в ней, ища папиросную бумажку.
– Она работает здесь, в школьной библиотеке, – сказал он. – Коротко остриженная, волосы серые, как мышиная шерсть.
Я никогда не ходил в школьную библиотеку. Там можно было взять только самые ужасные книги: никто, будучи в своем уме, не захотел бы их читать. Но теперь передо мной ясно нарисовалась невысокая кругленькая женщина, которая по вторникам и четвергам вперевалку шла в библиотеку; целый день она сидела там, за столиком у двери, склонившись над каталожным ящиком с карточками. За книгами никто не приходил. Во всяком случае, я еще ни разу не видел, чтобы кто-нибудь там появлялся.
– Это его жена? – спросил я.
Я дал Максу три листочка папиросной бумаги.
– Жена – это сильно сказано. Но должен же быть у каждого мужчины тот, кто готовит и моет посуду.
Я попытался вспомнить лицо жены господина Бирворта; коротко остриженные серые волосы и зубы с деснами, обнажавшиеся, как только она открывала рот, придавали ей сходство с грызуном, живущим в лесной чаще. Например, с бобрихой, но с такой бобрихой, которую после войны обрили наголо – за то, что шлялась по лесу не с теми зверями. Глаза у нее были чуть навыкате, взгляд – вечно вопросительный и удивленный, будто она каждый раз поражалась тому, как много деревьев обгрызла за день.
Я смотрел на господина Бирворта, представляя себе, как он и маленькая женщина с серыми волосами ежиком сидят друг напротив друга за обеденным столом в шесть часов вечера, после утомительного рабочего дня в коллеже имени Эразма. На улице темно. Под потолком висит лампа в двадцать пять свечей. На столе стоит кастрюля, но что в этот день приготовлено – не видно.
– Только представь себе, что у них делается по вечерам, – проговорил Макс. – Когда они идут в постель.
– Сначала они едят картошку, – сказал я. – С жутко противным мясом.
– Да, к примеру. И когда они ложатся, у обоих наступает легкая изжога. Во всяком случае, у него. На нем полосатая пижама. В коричневую полоску. Он садится на край кровати, чтобы завести будильник. Потом снимает тапочки. Коричневые тапочки из искусственной кожи, они прилипают к подошвам и снимаются не сразу.
Я посмотрел на господина Бирворта. На этот раз я изо всех сил старался не смеяться; на классной доске за его головой мелом было написано: «Elk n’a pas dormi(e)?»[5]
– Потом он снимает очки и кладет их на тумбочку, – сказал Макс.
Он уже склеил три листочка папиросной бумаги и крошил туда табак. Я попытался представить господина Бирворта без очков. Я видел, как он снимает очки, ровным счетом один раз. Тогда он долго пощипывал переносицу указательным и большим пальцем. Помнится, на лице остались глубокие следы от оправы, как будто он не снимал очки даже на ночь.
Теперь Макс достал из кармана пиджака маленький кисет из красного бархата, который я уже видел у него в туалете, и зубами развязал шнурок, которым сверху был стянут кисет.
– Потом он поворачивается на бок, – продолжал Макс. – Наверное, при этом маневре между его белыми ягодицами проносятся первые влажные ветры. Эти ветры несколько часов не выходят из-под одеял. Оседают на постельном белье и остаются на нем. Он заводит руку назад и запускает свои пальцы без ногтей в пижамные штаны, чтобы проверить, только ли газ вышел наружу. Он чувствует что-то мокрое. Но это обычная влага. Как всегда.
– Да, – согласился я. – Там всегда немного сыро, если целый день не отрывать жопу от стула.
– Вроде того. Нюхает пальцы. Испытывает желание вонзить зубы в обгрызенный до кости ноготь. Непреодолимое желание: почти нет сил противиться ему. Он изучает ногти, уже мало похожие сами на себя, с видом ребенка, который разглядывает блюдо с последними крошками торта и остатками крема. Но тут он видит серый ежик волос своей жены. Они напоминают свиную щетину или, скорее, кухонную щетку, которую давно пора выбросить, но он не позволяет себе отвлекаться на такие мелочи. Он чувствует, как его тонкая белая писька в пижамных штанах становится твердой и жесткой. Он еще раз пускает ветры, но так крепко стискивает ягодицы, что газ выходит почти беззвучно. Теперь его пальцы нежно копошатся в колючих волосах, а сам он трется о жену, одетый в пижамные штаны.
5
«Элк не спал(а)?» (фр.)