Похвала Сергию

А Дмитрий – смог! Содеял, пожертвовав жизнью! Сам, с саблей в руке, положил конец вечным козням ненавистного Юрия, разрешил двадцатилетний спор городов, и двух самых сильных домов княжеских. Быть может, даже, Дмитрий, своею смертью, жертвенно спас страну?! Пробудил, воскресил, заставил, наконец, отверзнуть очи и соборно пойти на подвиг?

Он укрепился в этой мысли, никому ее не высказывая, когда дошла весть, что великое княжение Владимирское получил брат Дмитрия, Александр Михалыч Тверской.

Странно, что весть эта подействовала на Стефана, как ушат холодной воды. Он должен был радоваться – победила Тверь! И не мог. Радости не было. Без конца вспоминались давешние детские вопрошания младшего братца, когда он вздумал повестить тому о поступке Дмитрия:

– А что, Юрий был злой? – вопросил Варфоломей. – Злых ведь Господь карает! Почему же князь Митрий не стал ждать, когда Юрия накажет Господь? Ведь всем-всем будет воздаяние по делам их?

Тогда Стефан попросту отмахнулся от малыша. А теперь, перебирая в памяти весь этот долгий кровавый спор городов, в котором погиб Михайло Тверской, погибли Юрий с Дмитрием и… ничего не изменилось! Начинал понимать странную правоту дитяти. По-прежнему великое княжение в руках тверского князя, и по-прежнему сильна и поперечна ему Москва, и страна по-прежнему разорвана надвое. Ничего не изменилось! И, верно, погибель Александра с Иваном Данилычем ничего не изменит тоже! А то, что меняется, меняется без княжеской воли, а так… невестимо как! Как тает лед весною на озерах: тихо, недвижимо тоньшая и отступая от берегов. И сколько бы ни спорили, ни бунтовали князья и бояре, ничего не изменит ни подлость Юрия, ни сабля Дмитрия… И не престанут раздоры на Руси, пока… Пока не свершит круга своего назначенное Господом!

Так, может, и нет никакой духовной свободы, и верно, что даже волос не упадет с головы, без воли создавшего нас?

Чему же тогда учил Христос? Почему он требовал от каждого: «Встань, и иди!», – требовал деяния? Но какого деяния требовал Христос?! – деяния духа, а не меча! Все проходит, и все земное – тлен, и суета сует. И гибнущую Русь спасут не сабли князей, а дух Господень!

Суровая истина истории, словно пасмурный рассвет над морем непрестанных дум, начинала брезжить в голове Стефана, а именно, что одному человеку при своей жизни, будь он хоть семи пядей во лбу, ничего неможно свершить такого, что намного пережило бы его самого. Ни Искандер Двурогий – Александр Македонский, покоривший полмира, ни Темучжин, и никто другой из величайших завоевателей, повелителей, монархов не сумели оставить добытое ими потомкам цело и непорушено. Империи их разваливались со смертью их самих, и наследники тотчас начинали взаимную грызню, шли войною друг на друга, лишая тем самым всякого смысла усилия усопших покорителей.

Чтобы создать истинно прочное, надо, прежде всего, побороть искус увидеть самому плоды своего труда. Ни Христос, ни Будда, ни Магомет не узрели, при земной жизни своей, плодов посаженных ими деревьев. Но шли века, и народы, и страны падали к стопам опочивших провозвестников новых вер. Истинно прочное в череде веков всегда религиозно, духовно, и создание истинно прочного всегда требует от человека отречения, забвения самого себя, своего земного и сиюминутного бытия, требует веры.

Да, он, Стефан, пойдет по стезе духовной! Помирится с отцом Гервасием, будет прилежно внимать наставникам, станет епископом, пастырем, яко Иларион или Серапион Владимирский… И он уже видит себя в церкви, и тьмы тем народа, внимающих ему… Быть может, то, что их имение крушится, – перст и указание Божие? Может, и всему граду Ростову уготовано: пасть, и падением своим, горькою судьбиной, от разномыслия и духовного оскудения произошедшей, научить других? Что должен содеять он, чтобы не погибла родная земля и чтобы не зря прошла его жизнь, чтобы свет его разума не растаял в небытии, как тает весеннее облако в высокой голубизне небес? Чтобы, все-таки, ему, ему самому, живому и смертному, довелось соучаствовать в возрождении родимой земли!

Глава 14

Известие о восстании в Твери и об убийстве царева брата Шевкала со всею татарскою ратью дошло в Ростов восемнадцатого августа, на третий день после праздника Успения Богородицы.

В улицах стояла жарынь, сушь, было не продохнуть. Пыль висела неживыми клубами, даже не оседая. Потрескивало пересушенное дерево. Горожане, многие, не топили печи, боялись пожаров. По окоему клубились свинцовые облака никак не разражаясь дождем. Темное синее небо висело над головою, словно сверкающий начищенный щит, и сходное с блеском металла солнце жгло поникшую пыльную листву дерев и обливало горячим золотом клонящие долу хлеба. Казалось, в самом воздухе, потрескивающем от жары, копилось тревожное ожидание беды и раззора.

Дождь хлынул внезапно, вместе с первыми круглыми раскатами громового грохота. Тяжелая туча, затмившая солнце, казалось, только-только еще застила свет, а уже обрушилось тысячью игл, вздыбило пыль в переулках, волнами пошло по морю хлебов, оступившему город, захлопали калитки, рванулись с веревок развешанные портна, куры, с криком взлетая в воздух, разбегались и прятались от дождя, и уже дружно заколотило по кровлям, и дохнуло грозовой свежестью в улицы, и в ослепительно белые, разрезаемые ветвистыми струями молний края облаков вонзились стаи испуганных галок и ворон, и молодки, завернув подолы на головы, сверкая голыми икрами крепких босых ног, с радостным испугом, с веселыми возгласами побежали, шлепая по лужам, прятаться от дождя в калитки и подворотни домов, когда в город ворвался, со скачущим вестником, грозный голос тверской беды.

– Побиты! Татары побиты! Шевкал? Брат царев?! Все побиты, и Щелкан, Шевкал ли, убит! Беда!

И в рокочущие раскаты грозового неба, в веселый частобой долгожданной воды, ворвался высокий, тревожный голос колокола, – один, другой, третий. Звонари, не сговариваясь, узнавая о ратном тверском пожаре, начинали вызванивать набат.

Не успел еще, омывший и омолодивший землю веселый дождь свалить за край окоема, еще неслись, догоняя, лохмы сизых туч, и еще моросило, пересыпая серебряными нитями отвесные жаркие лучи освобожденного от облачного плена юного солнца, а уже на площади перед собором гомонило разномастное, поспешное вече. Орали, пихались, требовали князей, думных бояр и епископа, кого-то стаскивали с коня, кого-то, упирающегося, вели к помосту: – «Ать молвит!»

Стефан, – его, кинувшегося на всполошный зов колокола, человечьим водоворотом занесло в самую гущу, – рванулся в толпе. Непрошенные, нежданные даже слова рвались у него из груди:

– Люди добрые! Граждане ростовские! Друзья, братья! Восстанем все! Поможем Твери! Головы своя положим!

– Сам-то как, свою голову тоже положишь, али батька не повелит? – громко и глумливо вопросил узнавший Стефана горожанин.

– Молод ищо! – посыпались сердитые голоса. – Глуздырь! Дак и не попурхивай! Чей-то таков? Кириллов, никак, сынок! Батько где?! От ево ли послан, али сам, по младости, по глупости?

Стефан, бешено пробиваясь вперед, орал им в лица, размахивая кулаками:

– Стыд! Позор! Как успех, дак и все до кучи: – мы! А как на труд, на смерть, дак пущай сосед, моя хижа с краю? Да? Так, што ли?! К оружию, граждане!

– Против кого? – вопрошали ему в лицо. – Власть своя, свои князья! Татар у нас нетути! Чево бояре бают, где они? Где Аверкий? Где твой батька, лучше скажи! Тверичи сами затеяли, им и расхлебывать! Нас не трогают пока!

– Дак и всех поврозь тронут! – надрывался Стефан.

– Ты, может, и прав, – не уступая, возражала ему слитная толпа, – да где бояре? Где рать? Мы смерды, у нас и оружия нет! Где старосты градские? Аверкий где? Послать за Аверкием!

– Мы встанем, а бояре? А князь что думат? А кто нам даст коней, да мечи, да брони, ты, што ль? Вятшие пойдут, тады и мы на рать станем! То-то и оно!

– Кто поведет? Кому нать? Тверской-то великой князь, Ляксандра Михалыч, сказывают, тоже утек из Твери? Во гради он? То-то ж!