Чёрная рада

Запорожцы столпились вокруг разговаривающих и вытянули шеи, слушая, что скажет гетман. А Бруховецкий прежде, нежели изречь решение, окинул глазами окружавшую его толпу, и, видно, взгляд его был понят некоторыми, потому что ему отвечали значительною усмешкою.

 — Ударить на раду! сказал он.

И не прошло минуты, как окличники начали кричать обычный зов, ходя по базару, а посреди площади войсковой довбыш начал бить в литавры.

Запорожцы сходились со всех сторон на вечевой призыв с необыкновенною поспешностью, так что, пока городовые казаки собрались на площади, они успели составить из одних себя в несколько рядов вечевой круг и пропустили в средину его только гетмана, старшин да стариков с обвиненным.

Когда гетман стал на своем месте, под бунчуком и знаменем, все умолкнули, прислушиваясь, что будут говорить старейшины. Вот и выступил на средину один из обвинителей казака Сенчила; но лишь хотел раскланяться на все стороны, как Иван Мартынович велел ударить в серебряные гетманские бубны и открыл раду собственною речью.

 — Паны полковники, есаулы, сотники, и вся старшина, и вы, братчики запорожские, и вы, казаки городовые, а особливо вы, мои низовые детки! К вам теперь обращаю я слово. Когда заохочивал я вас идти со мною в Украину на волю и на роскошь, неужели я тогда против вас злоумышлял? Неужели я думал тогда кормить вас тут киями, а поить на привязи к столбу? Ох, Боже мой, Боже! Я сердца своего оторвал бы кусок да дал моим деткам; а тут седые сечевые головы все кии да кии вымышляют! И за что ж должен погибнуть хоть бы и этот несчастный Сенчило? (Сенчило стоял посреди круга). За то, что случилось, может быть, раз на веку вскочить в гречку! Какой же его бес удержится, когда мы здесь беспрестанно ходим посреди пашни? Хорошо было карать так в Сечи, а тут придется нам за женщин перегубить всех братчиков. Как вам кажется, паны молодцы, правду я говорю, или нет?

И запорожцы со всех сторон заревели:

 — Святую правду, пане гетмане! Святую правду!

 — А вам как кажется, батьки? спросил гетман у стариков.

Но старики, пораженные его речью, стояли потупя головы, и ничего не отвечали. Долго размышляли, стоя посреди безмолвствующей рады, седые патриархи, долго посматривали один на другого, качая головою и как бы не веря ушам своим; наконец один из них, именно батько Пугач, выступил несколько вперед и сказал:

 — Видим, видим, вражий сын, — не смотря на то, что ты гетман, — до чего мы у тебя дожили! Убрал ты нас в шоры, как сам захотел! Вывезли мы тебя на своих старых плечах в гетманы, а теперь ты уже без нас думаешь править Украиною! Но не долго будешь править! Я тебе говорю! Когда начал брехать, как собака, то и пропадешь, как собака! Я тебе говорю, что пропадешь как собака!

 — Потише, батько! вскричал Бруховецкий. Что это ты распустил морду, как халяву? Да это не Сечь: тут тебе гетман не свой брат!

 — Вот какая нам честь за наши труды! говорили огорченные старики. Умно, значит, советовали нам в Сечи: «Эй, не слушайте, батьки, этого пройдохи! Подвезёт он вам москаля!» А мы все еще не верили, все думали, авось либо с помощью Божиею заведем и в Украине такой порядок, как в Запорожье!

 — О, головы вы заплесневелые! сказал Бруховецкий. Какого ж бы тут ожидать порядка, когда б Запорожская Сечь была посреди женатого народа? Вы думаете, для всякого это такие ж пустяки, как для ваших старых костей; а мы-то иначе себя чувствуем... Не москаля я вам везу, а делаю дело по правде, так что ни один братчик на меня не пожалуется. В Запорожье, посреди степи, нужно бурлачить, а в мире нужно жениться да хозяйничать.

 — Но разве ты нам не говорил, окаянный, когда подговаривал нас идти с собою в гетманщину: «Пойдем, батьки, со мною, мы заведем Запорожье по всей Украине»? Разве ты не говорил, что Сечь будет Сечью, а запорожцы будут судить и рядить по своим обычаям всю гетманщину?

 — Говорил, и как обещал, так и исполнил. Сами видите, что запорожцы теперь первые паны в гетманщине; поделал я их сотниками и полковниками; будут они судить по запорожским обычаям всю Украину. Уже и теперь нет ни у мещанина, ни у мужика — это моё, а это твоё; все стало общее; казак везде хозяйничает, как в собственном кармане. Чего ж вам еще хочется? Чтоб я за пустяки колотил киями братчиков? Нет, этого не будет: я не враг своим деткам.

 — За пустяки! Так это у тебя теперь пустяки! На чем держится Сечь и славное Запорожье, то обратил ты теперь в шутку!

 — Пускай себе держится, когда хочет, а мы меж людьми будем жить по-людски; а кому у нас не нравится, тот иди себе в Сечь есть сухую рыбу с квасом.

 — Мы таки и пойдем, вражий сын! Ты нас коленом не толкай. Только хорошо помни, что брехнею свет пройдешь, да назад не воротишься! Плюйте, братцы, на его гетманство! Пойдемте к своим низовым куреням. Гей, дети, кто за нами?

Сечевые батьки думали, что на этот оклик так и посыплются из рядов братчики; но «добрые молодцы» молчали, как немые, и прятались один за другого.

 — Кто за нами? вскрикнул еще раз батько Пугач. Кому любо с нечестивцем погибать в грехах, тот оставайся тут; а кто не хочет потерять золотой своей славы, тот гайда с нами за Пороги!

Но и на вторичный вызов никто ни с места.

 — Так вы, значит, все одним миром мазаны? сказал батько Пугач. Пропадайте ж, поганые! Увидите, до чего вы доживетесь на Украйне с такою правдою. Не долго попануете! Поднимутся и против вас так, как против Сомка да Васюты! И не просите тогда у нас помощи, ледащицы! Хоть пускай мимо самой Сечи плывут по Днепру ваши тела, не двинемся вам на помощь! Хоть огнем тут горите, не придем гасить пожар! Пропадете собаками, когда вздумали жить по-собачьи, и дети ваши не помянут вас добрым словом! Погибайте ж тут, коли так захотели! Чтоб вас так счастье и доля покинули, как мы вас покидаем! Тьфу! Плюю и на тот след, который топтал я для негодяев! Плюйте и вы, братцы! обратился батько Пугач к своим товарищам. А на прощанье скажем этому Ироду, чего мы ему желаем: оно ж его и не минует!

И начали старики один за другим выходить из вечевого круга. И первый, выходя, оборотился, плюнул на свой след и сказал:

 — Чтоб тебя побил неслыханный срам, что ты посрамил нашу старость!

И другой плюнул и сказал:

 — Чтоб на тебя образа падали!

И третий, оборотясь, плюнул и сказал:

 — Чтоб тебя пекло да морило! Чтоб ты не знал покою ни днем, ни ночью!

И четвертый:

 — Чтоб тебя окаянного земля не приняла!

И пятый:

 — Чтоб ты на страшный суд не встал [105]!

И вышедши из собрания, тотчас велели седлать лошадей и уехали со своими чурами из Нежина.

А Бруховецкому того только и хотелось. Посмеявшись вдоволь с своими хмельными клевретами, он сказал:

 — Ну, теперь, братчики, нам своя воля. Отделались мы от глупых мужиков, отделались от мещан, спровадили и старых хрычей к нечистой матери. Теперь пейте, гуляйте и веселитесь! А меня что-то ко сну клонит. Пойду, немного отдохну. Петро Сердюк, проведи, брат, меня домой.

И пошел Бруховецкий к своему гетманскому двору, опираясь на крепкого приземистого казака и едва передвигая ноги. Запорожцы, глядя ему вслед, слегка подсмеивались.

 — Подтоптался, говорили они, наш Иван Мартынович, совсем подтоптался.

 — Еще б не подтоптаться, наделавши в один день столько дела!

 — Да видно и в голову лишний раз с радости стукнул.

Но Бруховецкий не изнемог от трудов и не опьянел на пиру. В то время, когда другие считали его ослабевшим и полусонным, его неутомимый ум затевал новые козни. Не спокойна была его душа от мысли, что Сомко живет еще на свете. Боязливый, при всей дерзости, он представлял себе возможность нового переворота, и мстительный образ Сомка поражал ужасом его воображение. Склонясь на казака, путаясь ногами, как делают пьяные, и зажмурив глаза, как кот, он иногда бормотал к своему спутнику по два, по три слова с таким бессмысленным видом, что и подумать было трудно, что они исходят из трезвого и сильно работающего рассудка.

105

Все это побранки народные. Малороссиянин тогда только бранится отцом и матерью, когда рассержен умеренно; но когда его огорчат до глубины души, он оставляет отца и мать своего врага в покое. Вдохновясь гневом, он постигает нелепость подобных ругательств и берет для своих проклятий моральную сторону человека. Этим он допекает своему ближнему хуже всего, — тем более, что проклятию приписывается в народе особенная сила, и тот, кто не боится уже ни кулака, ни стыда, боится еще проклятий, особенно таких, как приведенные выше.