Чёрная рада

 — От Сомка к Васюте? с удивлением спросил Шрам. — Из Переяслава?

 — Нет, из Ични. Сомко уже в Ичне.

 — Не думал я, чтобы Сомко так скоро переломил себя!

 — Ага! Пришла трудная минута, нужно было попрать ногами всякую гордость. «Во имя Бога, говорит, ты пан полковник Нежинский, и все, находящиеся под его рукою! Послушайте моего голоса, не губите навеки Украины. Или вам лучше, говорит, быть под рукою свинопаса Иванца, или под рыцарскою рукою Переяславского Сомка? Забудьте все раздоры! Не время нам теперь враждовать, время постоять за честь своей отчизны. Я, говорит, жду в Ичне. Кто верный сын своей отчизны, тот явится под мое знамя. Собирайтесь, не допустим лукавого запорожца захватить в руки гетманскую булаву украинскую». Видит тогда Васюта, что некуда деваться, давай зазывать с собою старшину в Ичню, да и двинулись все из Батурина. Я тоже, распорядившись дома с своею сотнею, направил было путь в Ичню.

 — Так чего ж медлить? сказал Шрам. Сей час на коней да и в Ичню.

 — Господи! Тебе, видно, и сносу не будет. Неужели тебя создал Господь из железа, что тебя ни раны, ни лета не одолевают?

 — Обновится, яко орля, юность моя! отвечал Шрам. На коня, на коня! Нечего медлить!

 — Да что это ты? Хоть чарку горилки выпей, хоть подкрепись немного пищею!

С трудом уговорил Белозерец Шрама отдохнуть немного. Шрам и сам скоро почувствовал, что отдых ему необходим. Однакож он не долго оставался у Белозерца и лишь только усталость от продолжительной езды прошла, тотчас сел с своим приятелем на коней и поскакал по Иченской дороге.

Едва проехали они треть своего пути, как встретил их гонец из Ични с полковничьим распоряжением, чтоб Борзенские казаки выступали немедленно к Нежину.

 — Они уже и без того на дороге к Нежину, сказал Белозерец. Я наперед это предвидел. А где же пан гетман?

 — Пан гетман, отвечал гонец, отправил свое войско под Нежин вперед, а сам с Нежинским и с другими полковниками отправится туда, а может быть уже и отправился, вслед за войском. Вся старшина казацкая присягнула ему на послушание в рынковой Иченской церкви.

 — Зашевелились наши! сказал Шрам, слава Тебе, Господи! Ну, не будем же и мы терять времени.

Поворотили коней на Нежинскую дорогу и поскакали доброю рысью. Под самым городом, там где Иченская дорога сходилась с Борзенскою, съехались они с Сомком и его свитою. Сомко был опять весел, как солнце.

 — Не журись, батько, сказал он Шраму, все будет хорошо. Уж когда мы взялись за руки с паном Золотаренком Нежинским, так пусть устоит против нас, кто хочет. Лубенский, Прилуцкий и Переяславский полки я выправил с Вуяхевичем под Нежин, а Черниговский будет туда сегодня ночью. Чего ж ты хмуришься?

 — Ты говоришь, пане ясновельможный, что выправил полки с Вуяхевичем?

 — С моим генеральным писарем.

 — Знаю я, знаю, только я не дал бы ему гетманского бунчука в такую минуту.

 — Э, батько мой! Ты уже слишком недоверчив к людям.

 — А ты, сынку, кажется, слишком много на них полагаешься. Слыхал я кое-что о Вуяхевиче...

 — Э, полно! Ты моего Вуяхевича не знаешь. Никто лучше его не сумеет удержать казаков в порядке.

 — Смутные, смутные времена! говорил в раздумье Шрам.

 — Не так еще, как тебе кажется.

 — Дай Бог! А что ты скажешь о черни, которая сбирается в полки под Нежином, так как в начале Хмельнитчины?

 — Ничего не скажу, кроме того, что мне больше их жаль, нежели досадно, больше досадно, нежели страшно. Пока у меня в стану будут пушки и казаки, я ничего не опасаюсь. Ты думаешь, может быть, что меня привели в уныние Миргородцы, Полтавцы да Зеньковцы? Нет, они меня только огорчили. Не то для меня урон, что три полка от меня отпали, а то урон, что честь и правда попраны!

 — О, голова ты моя золотая! подумал Шрам. Если бы все так, как ты, держались чести да правды! А то на кого ни взглянешь, у всякого первая забота об этом несчастном панстве, об этом чванстве и господстве, которое гнетет и губит Украину!

Когда Сомко с своим конвоем въехал в город и миновал урочище Галатовку, ему преградила дорогу погребальная процессия. На вопрос: «Кто умер?» отвечали: «Сын Нежинского войта».

 — Тот, что сегодня утром становился с молодым Домонтовичем на Божий суд? спросил Шрам.

 — Тот самый, отвечали печально мещане. Не послужила бедному фортуна. Только стукнулись саблями, тотчас и положил его на месте вражий кармазин.

 — Э, нет! вмешался тут кто-то со стороны; сперва Домонтовченко достал войтенка по левой руке, — кровь так и брызнула. «Полно, говорит, будет с тебя!» А войтенко: «Нет, или мне, или тебе не жить на свете!» — «Так пускай же, говорит, Господь успокоит твою душу!» и начал наступать еще сильней на войтенка; попятнал его всего ранами: «Эй, говорит, довольно! Пожалей себя!» А тот машет да и машет на пропалую, пока Домонтовченко дал ему так, что и повалился бедняга, как сноп.

 — Пускай, пускай! говорили мрачно, идучи за телом мещане; будет и на нашей улице праздник.

Долго ждали путешественники, пока пройдет похоронный ход; но ему как будто и конца не было. Весь Нежин поднялся провожать сына своего войта. Шрама поразило сперва то, что в этой толпе народа не было ни одного кармазинного платья: этим выразилось окончательное разделение двух враждебных партий; потом, что вместе с мещанами шло много казаков, но меж ними не заметил Шрам ни одного старшины казацкого. Это заставило его подозревать, что и в самом войске кроется вражда низших чинов против старших. Ничего не сказал он гетману, только покачал головою. Молчал и Сомко, глядя на процессию, а старшины только переглядывались между собою.

Васюта нежинский тоже видно сделал нерадостное заключение, и лишь очистилась дорога, тотчас распрощался с гетманом, и поспешно поскакал к своему двору. Старшины нежинские тоже разъехались по своим домам, а прочие последовали за Сомком к его лагерю, который был расположен за урочищем Биляковкою.

Беспокойство Шрама еще больше увеличилось, когда, приехавши в Сомков лагерь, он нашел там совершенный беспорядок и безладье. Говор и крик казаков слышался издали. Вокруг лагеря не было никаких пикетов. Никто даже не окликнул въезжающих в него всадников. Казаки расхаживали по лагерю толпами, и Шраму показалось, что он в вечернем мраке заметил прошедшего мимо батька Пугача.

Сомко, остановясь у своей палатки, тотчас потребовал к себе генерального писаря своего, Михайла Вуяхевича, которому поручено было начальство над лагерем. Но его долго не могли найти. Сомко напал на старшин, кричал, сердился, но беспорядок от того ничуть не уменьшался. Он разослал их по всему лагерю с приказанием восстановить тишину; и сам поехал также промеж шатрами в сопровождении своих приближенных. Шрам, нахмурив брови, молча ехал за ним.

Скоро встретили они Вуяхевича. Разъезжая, подобно им, промеж казаками, генеральный писарь, казалось, занят был более своею речью, нежели восстановлением в таборе порядка.

 — Вражьи дети! Печкуры, кричал он, не обращая почти внимания на волновавшиеся вокруг него толпы. Мы вас научим шановать старшину! Не будете вы у нас важничать, как те запорожцы, что всяк у них равен. Дадим мы вам такого равенства, что и не захочете. Мало чего нет, что у запорожцев все равны, что с ними гетман их за панибрата, что меж ними нет ни богатых, ни убогих, а все у них общее! На то они запорожцы, казаки над казаками. А вы что такое? Мужичьё! Сущее мужичьё! Да мы вас, вражьих детей, батогами! Погодите лишь, пусть кончится рада; мы вас приставим к земляной работе; мы вам дадим знать запорожскую вольность!

Казаки от таких речей не только не унимались, напротив, вились шумными роями вокруг поезда генерального писаря, и те, которые были напереди, молча ловили, кажется, каждое его слово, между тем, как за их спинами вырывались из смешанного ропота слова: «Слышите, что говорит пан писарь? Мы мужики! Нас батогами! К земляным работам! А старшина будет нами орудовать, як чёрт грешными душами! Не дождет же она этого!» — «Не дождет, не дождет!» кричали еще громче те, которых совсем не было видно.