Страница 29 из 41
А кроме того, читатель узнает, как связана история алкоголизма в Европе (да, да, историю имеет и он, и, между прочим, начавшуюся достаточно поздно, веке в XIV, хотя вино, мед, пиво и сидр делали и пили с незапамятных времен) с духовными поисками восточных и западных алхимиков и с Великой чумой 1348 года; как термометр превратился в градусник (а заодно и как выбиралась точка отсчета для измерения в нем температуры); насколько минутная стрелка младше часовой и старше секундной. Узнает о символических смыслах зонта в разных, в том числе и независимых друг от друга, концах света, — а такими символами, как зонт, были насыщены, как, кажется, очень немногие веши! О том, как случайная, на досуге изобретенная безделица обессмертила имя одного великого астролога и чем обязана европейская биология, немыслимая без учения Чарльза Дарвина, изобретателю европейского фарфора Джозайе Веджвуду.
«Хронология изобретений и нововведений» в конце книги впечатляет ничуть не меньше, чем тексты. В ней перечислено то, что биографий в книге не удостоилось: от клавикордов, возникших в 1010 году, до шприца без острия, созданного в 1998-м.
Вот кто бы мог подумать, что продающий автомат был создан уже в 1615 году, металлическая дрель и того раньше — в 1505-м; а противопехотная мина — аж в 1487-м? А куда более простого, казалось бы, устройства — канделябра — человечество до 1100 года не знало; и тачка тоже имела довольно позднее историческое происхождение — первое упоминание о ней относится к 1172 году. В бейсбол играют с середины XVIH века, с 1744 года; а такая неотъемлемая от нашего образа Америки вещь, как хот-дог, возникла еще до открытия Америки — в 1484-м. (Правда, до изобретения майонеза, которым его теперь поливают, хот-догу пришлось ждать почти три столетия — до 1756 года). У бутылочного пива, оказывается, тоже почтенная традиция: с 1568-го. Зато обувь стала делиться на левую и правую только в 1800 году (вот представьте, что у родителей Пушкина «левых» и «правых» сапог еще не было), а шнурки на ней появились всего-навсего за десять лет до этого — в 1790-м!.. Даже авторучка старше этих изобретений — она возникла в 1748-м; тот же Пушкин мог бы ею писать... Остановимся?..
Будучи собраны вместе, подобные факты поражают не столько даже ум, сколько историческое чувство. Начинаешь прямо физически чувствовать неровность культурного ландшафта вокруг себя; плоское оборачивается объемным; маленькие вещи (вроде какой-нибудь вилки с ее четырьмя зубчиками — в каждом зубчике и в самом их наличии — целое отношение к жизни!., карандаша или мыла) отбрасывают гигантские исторические тени. Связь простого и необозримо сложного, огромного до невозможности провести границы, и того, что можно легко уместить в руке. Прикасаясь к любой вещи, мы держим историю за один из ее корней.
Поневоле подумаешь: ведь нет же на самом деле ничего «очевидного», само собой разумеющегося, «банального», «рутинного»! За что ни возьмись, этого, по сути — пойди история чуть-чуть иначе, — могло бы и не быть! Или вид бы оно имело совсем другой, или название... Весь предметный мир возник чуть ли не чудом. Закономерности, явно управлявшие рождением каждой вещи, дела ничуть не меняют: то, что «все» происходит согласно неким закономерностям, — разве не чудо?.. Соответственно: как, оказывается, хрупок и неочевиден окружающий нас предметный мир! А с ним и та жизнь — большая, подробная, — которая немыслима без всех этих предметов... Не говоря уж о том, очередной раз в себе уточняемом чувстве, что буквально через каждую мелочь в нас может проникнуть — и преспокойно проникает — Большое и Существенное. Банально это только на уровне общих рассуждений.
Вот, например, компас, изобретенный в Европе около 1110 года, в Китае — на пару десятилетий раньше, не просто вывел человека в открытое море, но приучил его «мыслить глобальными категориями»; а многим идеям небесной механики и, между прочим, теологическим концепциям не бывать бы, если бы не часы, которые были впервые изобретены около 1250 года и целых 400 лет оставались самым сложным механизмом, известным человечеству. Вещи здесь увидены как маленькие рычажки, двигающие Большую Историю, а собственная их история превращается (может быть читателем превращена, хотя никто его не неволит) в историю (и даже описание устройства!) тех, очень широко понятых механизмов, с помощью которых человек создает самого себя.
Галина Бельская
Судьба невстреч меня подстерегает...
Выясняется, что всякий действительно существенный шаг вперед сопровождается возвратом к началу; точнее, к обновлению начала. Идти вперед может только память, а не забвение.
Михаил Бахтин
Говорить с великим Мимом? С тем, чей дар — выражать смысл мимикой и жестом пронзительнее и ярче, чем словом?
Зачем? Я бы просто ходила с ним рядомг а он пристально вглядывался в шумящую жизнь, словно в грандиозное, нескончаемое театральное действо, все богатство и разнообразие которого — лишь материал для создания его собственной жизни на сцене. Вглядывался, впитывал, вбирал нужное.
Я смотрела бы, на что смотрит он, и старалась увидеть, что притягивает, —улыбка ли, взмах руки, взгляд, чтобы природнить; что печалит, пугает, смешит.
А еще лучше было бы, чтобы он не знал, что я с ним хожу, чтобы не отвлекался на рассеянную вежливость. Я знаю, как трудно найти нужное слово, почти так же, наверное, как знак презрения в губах или точный взмах ресниц, означающий интерес в его редком ремесле мима. Найти, чтобы потом вернуть.
Зная результат — его спектакли, я хотела пройти обратный путь — к началу, чтобы приобщиться к тайне столь неординарной профессии. Вспомнить, чтобы сделать шаг вперед, потому что забвение всегда — только назад.
Слово — почти подобие мощей!
Коль вещи эти где-нибудь да висли...
Названия — защита от вещей.
От смысла жизни.
В некотором смысле.
И. Бродский. «Остановка в пустыне»
Вячеслав Полунин в «сНежном шоу». Фото Вероники Виал
Когда я впервые собралась в Париж, все говорили: «Ты же не знаешь языка! Ни одного знакомого, как будешь объясняться? Мало ли что? Как жить будешь?»
Я думала: буду жить счастливо. Так и жила, и, смешно сказать, то, что н$ знала языка, для меня тогда было частью этого счастья. Я угадывала ситуацию, не понимая ни одного слова. Это увлекало, отвлекало. Кругом звучала речь, неведомая мне, и, как река, захлестывала все, почти не оставляя уголка тишины, но это не мешало. Не вовлеченная в невольную реакцию на слово, я была совсем одна, в стороне от чужой жизни (и от своей тоже), я смотрела на нее как на спектакль, и в моем домысливании и воображении она, быть может, являлась даже интересней, чем была на самом деле.
Однажды со случайной знакомой я оказалась в небольшом парижском театрике, где давали пьесу на старофранцузском языке. Женщина страшно возмущалась: она не понимала ни слова. В антракте я рассказывала ей содержание. Она до сих пор уверена, что я свободно владею старофранцузским! А я просто пыталась уловить смысл и благодаря прекрасным актерам понимала его. Она же вслушивалась в слова.