Страница 19 из 41
Все признаки этой игры видны в фактуре «Снежинки». Жемчужинами, подобными нотным знакам, служат пифагорейские фигуры (в частности, их абсолютный предел — невидимые шарики как прообраз атомной материи), а их конфигурациям отвечают душевно-духовные интонации. Здесь отзвуки и литургий, и библейских псалмов, и античных поэтов — сплетение аллюзий, что нам представляются избыточными, но автору доставляют, судя по тексту, физическую радость. Радость абсолютного владения инструментом.
Кеплер все еше мыслил в средневековой парадигме, где душа человека лучится в скрещении лучей, сходящихся в ней со всего неба. Планеты движутся, не влияя на человека, до тех пор пока их лучи, сходящиеся на душе, не образуют правильную фигуру; эти особые конфигурации лучей Кеплер искал повсюду, в том числе и в снежинке. Речь не столь о снежной, сколь о человеческой душе, по крайней мере о душе звездочета.
Тот факт, что основное его произведение именуется «Гармонией мира геометрической, архитектонической, гармонической, психологической, астрономической», то есть гармонией завершенной и всеединой, доказывает, что его работа является не столь примером, сколь прообразом «Игры в бисер». Ведь история кеплеровской «Гармонии» еще не закончена: П. Хиндемит, к примеру, только в XX веке переложил ее на нашу музыку, а физика лишь подбирается к квантованию Солнечной системы. В «Снежинке» она проигрывается на малой арене.
Тайная гармония мира состоит в правильности его формы — только на нее отзывается душа и только ее утверждает в своих творениях. Открыть ее — значит возвести видимые вещи к пифагорейским или Платоновым телам, божественным пропорциям, гармоническим созвучиям. Поэтому Кеплер никогда не будет всматриваться в пламя, облако, рябь на воде, в бабочку — он всматривается в драгоценные камни, пчелиные соты, ледяные кристаллы или в косточки плода. Гармония в них, а не в летучих миражах, значимых лишь в момент явления.
«Особую радость ему доставляли парадоксы» — сообщал Кеплер о себе. Не слабость ли к парадоксам заставила его искать душу в бездушном студеном создании? Вспомним, сколь сомнительным выглядит это чудо природы в современном романе воспитания — в «Волшебной горе» X Манна. «Каждое из этих студеных созданий обладало совершенными пропорциями, было холодно симметрично, и в этом-то и заключалось нечто зловещее, антиорганическое, чуждое жизни; слишком они были симметричны, такою не могла быть предназначенная для жизни субстанция, ибо жизнь содрогается перед лицом этой точности, этой абсолютной правильности, воспринимает ее как смертоносное начало, как тайну самой смерти».
Таково общепринятое сегодня отношение к космопоэтической фигуре снежинки: что-то не припоминается, чтобы кто-нибудь из наших современников отважился узнать в ней символ души или духа. То, что Кеплер полагал душой вещей, стало знамением их бездушия.
Геометрическое сродно душе, как вечное в тленном. Геометрическое враждебно душе, как лишенное страха и трепета, шепота и крика — порыва. И потому геометрическое духовно, а не душевно. Душа пребывает в вещах, а дух — только в человеке. Снежинка Кеплера — это душа, видимая духом: духовная структура душевной бездны. Она являет собой те самые кристаллические оси. какими он безуспешно пытался разнять в своем гороскопе петли душевной жизни.
А теперь сравним представленные здесь сочинения. «Гороскоп» Кеплера имеет предметом внутреннюю реальность, а «Снежинка» — внешнюю. Где же он, как человек, раскрывается в первую очередь? Думается, сказанного достаточно, чтобы отдать предпочтение «Снежинке». В суждениях о безднах снежинки «сам» Кеплер сказывается много полнее, чем в соображениях о собственной бездне. Сам он не нашел бы в том ничего загадочного, потому что по философским своим установкам он полностью разделял платоновское учение о душе.
Платон взял выработанную к тому времени модель космоса, доопределил ее арифметическими, геометрическими и гармоническими пропорциями и назвал душой. «...Если есть движения, обнаруживающие сродство с божественным началом внутри нас, то это мыслительные круговращения Вселенной; ими должен следовать каждый из нас, дабы через усмотрение гармоний и круговоротов мира исправить круговороты в собственной голове, нарушенные уже при рождении, иначе говоря, чтобы добиться, чтобы созерцающее, как и требует изначальная его природа, стало подобно созерцаемому». Своей душой человек отражает целое мира. И напротив, себя самого он может созерцать простертым до крайних пределов Вселенной.
Непривычность такого решения не должна нас особо шокировать. Теперь-то мы знаем, что психологии, успешно практикующей, может служить язык и астрологии, и психоанализа или какой-нибудь акупунктуры, добирающейся до психики человека по точкам китайского меридиана. Что же касается нашей официальной, академической, то есть «научной» психологии, то она, став крысиной (в Америке) или шаманской (в Европе), давно утратила из виду этот старинный предмет — психе.
А при Кеплере душа еще оставалась предметом житейского обихода. Другое дело, что он посетил наш мир в момент его радикальной перестройки, когда человек переставал узнавать в космосе строй своей души. Платон знает, каков космос; его копию он называет душой. Кеплер не знает, каков космос, традиционный уже разрушен, новый еще не построен. Поэтому ему ничего не остается, как занять позицию Платонова демиурга. Имея образцом лишь собственную душу, очертить по ее контурам форму нового, эллиптического космоса и установить первый его закон. И сделать это тогда, когда предчувствие этих законов отнюдь не носилось в воздухе, как во времена Ньютона, вынужденного ревностно защищать свое первенство от соперников: среди современников Кеплер был безнадежно одинок.
О чем бы человек ни рассказывал, он рассказывает и о себе. Трудно допустить, чтобы нечто подобное происходило и в науке. Но нельзя не заметить и другого — совершенно парадоксального — обстоятельства: «внешним миром» Эйнштейн называет то же, что Августин — «внутренним». Каждому из них предстоит великой «загадкой» одна и та же «бездна», только один называет ее «внешней», а другой — «внутренней». Не эта ли инверсия, если над ней поразмыслить, станет ключом к «великому объединению» естественнонаучного и гуманитарного знания?
В одну эпоху, называемую нами «мрачным средневековьем», лучшие умы отдавались познанию души. В другую, именуемую «просвещенным» Новым временем, они переключились на познание природы. И те. и другие одинаково истово противопоставляли свои предметы друг другу. Но действительно ли они исключают друг друга? Правдоподобнее допустить, что «фундаментальный» объект лучших умов человечества всегда один.
Из квантовой физики мы узнали, что последний (элементарный) объект естествознания сам по себе один, но вызванный на одну сцену, он выглядит волной, вызванный на другую — частицей. Так, может, и в исторических превращениях фундаментального объекта дело обстоит так же? Не служит ли сама история экспериментом, связанным неким принципом неопределенности и, значит, дополнительности? Тут можно воспроизвести всю логику рассуждений Нильса Бора, поменяв лабораторную сцену на историческую.
Разумеется, ставить проблему «синтеза» подобным образом можно лишь при условии, если культуры Среднего и Нового времени признать равноценными, то есть учесть, что по части познания «природы» мы опередили средневековых мыслителей ровно настолько, насколько они превзошли нас в познании «души». Это значит поставить под вопрос не современную физику, а нынешнюю психологию — нужно увидеть наконец, что она столь же ужасна, как и средневековые измышления о строении естества. Сегодня не психология, а космология, теория элементарных час- • тиц и космического вакуума, напоминает нам о глубине человека. Фундаментальная физика невольно отдает психологией: уж больно похожи квантовые и галактические бездны на человеческие.