Заботы Леонида Ефремова

Летают воробьи, все такие же серенькие, озабоченные, как и много лет назад; стоят деревья, вцепившись в землю; кричит петух где-то недалеко во дворе дома; небо над головой далекое и спокойное; крест над могилой, и горечь в моем сердце.

Все понятно, все вечно, все так и должно быть — рождаемся, живем, умираем, и все же горько мне здесь в тишине, вместе с памятью о прошлом, о невозвратном. Позади вся большая жизнь моей тетушки: ее надежды, ее слезы, и улыбка, шаркающие валеночки, и годы войны, и годы мира, и бог, и душа, и все-все там, под крестом. Теперь мой черед жить.

Кто будет стоять над моей могилой? Кому я пригожусь в живой жизни? Чье сердце вспомнит обо мне? Хорошо бы прожить так, чтобы не одна лишь горечь пришла к неведомому мне человеку.

Может быть, тетушке Матрене тоже поставить оградку, такую же, как у других? Нет, не буду. Лучше в следующий раз сменю крест и поправлю холм, вот и все. Прощай, Матрена Алексеевна, я скоро снова приду.

Пошел к берегу Невы, крутому, высокому; внизу спокойная и величавая, вечная вода. Оглянулся на школу, на кладбище и пошагал по узкой колдобистой дороге. Мимо деревянных домов, серых, выцветших, знакомых и теперь как будто заново увиденных. Какие они приземистые, усталые — эти верные, такие нужные нам жилища. Чье детство тут начинается? Кто в них теперь? Живут ли мои школьные друзья? Живы ли их старики родители? Все ли в их домах в порядке? И сладко и больно идти по старой, такой же старой, как и прежде, дороге, по которой я ходил в школу. Все ждал тогда новой шоссейки, автобусов. Теперь все это есть, но в другой стороне, на задворках Ново-Саратовки. Не было смысла тут, по краю берега, пускать автобус — слишком узкий был бы проезд, и все тут избито, изранено колесами грузовиков. Пусть остается как память.

Памятен мне и вот этот спуск дороги, и подъем, и поворот влево мимо яблоневого сада, и ручей, и крошечный дом Тани Андреевой, тихой, застенчивой девочки с косичками — мы сидели с ней рядом за партой. Где она теперь, что с нею? Войти? Постучать в дверь?

Пусть все останется пока как есть: буду идти, видеть, слышать, молчать и верить, что моим близким, несмотря ни на что, неплохо на этой земле. Как и мне теперь. Как будто что-то самое важное во мне очистилось и прозрело вместе с грустью.

Вокруг весна. Земля дышит. Чуешь, как пахнет свежими соками? Это дышит невская вода, и деревья, еще не до конца, не до полной пышности одевшиеся в листву, и вон те огороды за покосившимися заборчиками.

Вон магазин. А вон клуб, в котором я с моим Володькой, приезжавшим ко мне в гости, отплясывали какую-то странную, смешную топотуху.

Сверни с дороги, иди по тропе. Она короче. Лесопарк ждет тебя! Ты увидишь его с высокого берега на изгибе реки, там длинный столб с двумя шарами справа и слева. С какой стороны поднят шар, с той, значит, идет судно — капитаны знают уже что к чему и как им поступать на повороте. Вот уже блеснула за домами Нева! Голубая, как весеннее небо. Холодная, глубокая, быстрая.

А вон, за изгибом реки, там, где пристань и каменные ступени поднимаются к двум павильонам, начинается Лесопарк. Сюда я должен был бы приезжать почаще, в мое начало начал. Это ведь «сюда мои дороги и дорожки».

Я привозил сюда Мишку и Катю, и всю нашу техникумовскую компанию повеселиться и поиграть в мяч. Плохо это кончилось для меня. Горько мне было уезжать отсюда. А разве потом было не горько и не грустно? А теперь?..

Вот и Лесопарк! Несколько домиков вразброс, под ветвистыми кронами деревьев. Там мое отрочество! Уже виден дом.

Хорошо была видна из окна моего дома веселая толпа экскурсантов с огромными букетами. Мучительна была зависть к ним, жителям красивого большого города, где всего много — и забот и развлечений, не то что у нас, в меланхолическом однообразии: огород, корова, хозяйство, лишь изредка футбол с мальчишками, и снова огород, корова, все одни и те же «надо», «надо» с утра до позднего вечера. Хорошо, что хоть экскурсанты приезжают по воскресеньям.

Сколько раз, бывало, стоял на берегу, мечтал о городской жизни, она казалась мне прекрасной, она манила меня, я готов был убежать, бросив все.

И вот я стал горожанином, и вот я снова здесь. Стою на берегу, и нет со мной никакой победы. Не везу я с собой никаких наград, нечем мне похвастаться, разве только могу раскрыться, пойти к кому-нибудь из своих и рассказать о себе, ведь я приехал к своим.

И вот я стою и жду. Чего жду? Может быть, снова тех же самых надежд, которыми жил в прошлом?

— Эгей! Лодочник! — крикнуть бы сейчас.

От лесопарковой пристани на другой берег, к лесопилке, отчалила лодочка. Маленькая, крошечная издалека. Кто на ней гребцом? Не Сенька ли? Тот самый, с которым мы работали перевозчиками, а потом стали парковыми врачами — забирались на деревья, опиливали сухие ветви... Нам казалось, что мы еще и впередсмотрящие, забравшиеся на высоченные мачты. Мы знали — на дереве нужна надежная страховка друга, как и на корабле, на котором мы мечтали плавать вместе по океанам, когда вырастем большими. Сенька Звягинцев, каким был, таким и остался, наверно. Только стал он сильнее, крепче. И лодочка его как была, так и осталась, должно быть, ходкой, голубой, вместительной.

Она выплыла уже почти на середину Невы. Кто-то сидит на корме. Вот бы мне за весла, вспомнить, как мы вместе перевозили отдыхающих, подрабатывали на «мороженку» и на билеты к Черному морю.

Скорее, скорее туда, к моим деревьям и к моему дому! И я опять пошел вдоль берега, широко размахивая руками. Позади остались совхоз «Халтуринец», кирпичный завод, банька, а слева на пригорке — старинный, деревянный, почти сгнивший теперь дворец какого-то знатного екатерининского вельможи, которому принадлежали эти полудикие пригородные места.

И вот уже круглая площадь перед пристанью и заросли сирени.

И вот они, три березы вразброс, и кусты ольхи, и сарайчик, и сам дом, в котором прожито больше пяти лет. По аллее, где старые березы и клены касаются друг друга ветвями, где сквозь первую зелень пробиваются и падают на лицо крупные капли голубого чистого неба, если долго смотреть вверх, пойду лучше в парк.

Аллея — как туннель. Широкая, прямая, уже подстрижены кусты акации справа и слева, под ногами свежий бледно-желтый песок, впереди далекая перспектива, высокий свод ветвей до самой реки.

Глаза мои начали скользить поверх дороги, поверх кустов, поверх деревьев, поверх даже, кажется, самого неба. Все здесь настраивает меня на спокойный лад.

Но вот неожиданно я рассмотрел нечто такое, что много раз уже виделось мне и никогда не было таким заметным, отчетливо понятым, как сейчас. Я увидел неподвижность. Неподвижность деревьев, вцепившихся в землю, неподвижность столба с фонарем, самодовольную неподвижность заводской трубы, неподвижность жилых домов за оградой сада.

Неподвижность всего и во всем была не спокойной, не умиротворенной, а такой, будто что-то происходило в ней, будто неподвижность зрела, как зреют почки на деревьях, как зреет плод в утробе матери, как зреет слово в глубине души.

Я остановился, закрыл глаза, мне почудилось, что вот-вот я услышу, пойму что-то очень важное о себе.

Так уже было когда-то, и это вот тоже... тихие склоненные ивы над недвижной водой, и березы, и сухое дерево на холме с воздетыми к небу побуревшими ветвями. Покой и тревога, ясность и обманчивость... Это было в плавнях, в Астраханском заповеднике, в местечке, которое называлось Трехизбинка. И в самом деле на берегу стояли всего лишь три избы, а вокруг — острова, протоки, камыши, ивы с бесчисленными гнездовьями бакланов; распустившиеся, яркие, как звезды над водой, белые лилии и королевские цветы — лотосы. Их впервые довелось мне там увидеть.

День уже был на исходе, вечерний полумрак спускался на землю. Я лежал под белым пологом палатки, смотрел в небо и думал, что наконец-то попал в настоящую первозданную тишину и умиротворенный покой. Всем и всему тут хорошо.

Но вот я прислушался и удивился мощному гуду комаров. Потом я услышал странные костяные постукивания, шуршания — это кружили стрекозы над ивами, трепеща сухими крылышками и гоняясь за комарами. А потом послышался глухой всплеск, еще один и еще. Должно быть, щука метнулась вослед какой-нибудь зазевавшейся рыбке. А вот посвист крыльев над водой: медленно, тяжело пролетел черный баклан с полным зобом добычи.