Страница 52 из 76
Я не полез на возвышение. И так мне все видно. Родителей и детей.
— Давайте начнем, — сказал я голосом, который мне показался чужим.
Легко сказать — начнем. А вот с чего, каким тоном, о чем? Нужно говорить об успеваемости всех и каждого, о сорванном уроке, о поведении Лобова. Ну, в общем, о разном — только бы не утонуть во всей этой мешанине вопросов, в мелочах, в педагогической пене.
— Товарищи родители, — начал я. — Как обычно, к концу учебного года мы собираемся поговорить о нашем общем деле: о дисциплине, об успеваемости, о планах на будущее...
Я докладываю обо всем, о чем принято обычно докладывать на родительском собрании, а сам думаю, как же мне поаккуратнее перейти к главной неприятности: к срыву урока и к поведению Лобова. А где же он сам? Почему его нет?
— Староста, — спросил я, — где Лобов?
Неужели удрал?! Вот поросенок! Тут все убиваются из-за него, а он...
Пришел-таки! Как всегда, позже всех. Просовывает сначала голову в приоткрытую дверь.
— Входи, входи, именинник, — слышу я за спиной голос старшего мастера. Ох, чувствую, и отыграется он сегодня на нем.
Идет картинно, фасонисто, загребая ногами. Глаз его мне не видно, но хорошо видны глаза всех других, и, как в зеркале, там отражено его ухарство, решимость постоять за себя и пострадать за других, и понимание, что сегодня ему будет устроена большая баня, и заведомая готовность ко всему, мол, это все то, да не то, это вы, взрослые, все придумали и устроили, а мы тут ни при чем.
— Ну-ка, Лобов, не спеши, о тебе-то как раз и пойдет сейчас разговор.
Остановился, как будто сказал я ему: «Руки вверх!» И вот медленно-медленно начинает он поворачиваться ко мне.
— А чего я?
— Да так, ничего. Иди сюда.
Идет. А пока идет, я вижу, как смотрит мать. Со стыдом и слезами. А как смотрят родители? Кто пристыженно, кто терпеливо, но все с пониманием — мол, и у меня почти такой, узнаю по походочке. Мужчины, какие покрепче да порешительнее, с трудом сдерживают себя, кажется, вот-вот кто-нибудь сорвется с места и отшлепает этого молодого нахала. «А у меня таких двадцать семь, — думаю я. — Ну, пусть не совсем таких, но еще неизвестно, кто из них труднее: Лобов или Бородулин».
Наконец-то Лобов подошел ко мне, встал вполоборота, так, чтобы его рваное ухо не видно было другим. Оказывается, он всегда помнит о своем рваном ухе, никогда и нигде о нем не забывает. И я стараюсь смягчить свой первый удар:
— Товарищи родители. Вот Николай Лобов. Мы, преподаватели, не знаем, как нам с ним поступить. Он сорвал урок обществоведения, оскорбил учительницу английского языка, нахамил директору, он курит, ругается и всячески разлагает дисциплину в группе. Чтобы быть объективным, я должен сказать, что работает он старательно и умело, парень сообразительный, а вот с дисциплиной...
— Разрешите, пожалуйста, мне, — обратился с полупоклоном преподаватель обществоведения и сразу же горячо стал рассказывать: — На моих уроках этот юноша сидит так, что не понять, как не переломится у него хребет. Он же на позвоночнике сидит, на копчике, одна только голова его над партой...
— Потише, ребята, потише, — остановил я развеселившуюся группу.
— А что на уроках английского? Учительница говорит Лобову: «Не обнимайся с Васильевым». А он ей в ответ: «Я же не с вами обнимаюсь».
Тут уж ребята не смогли сдержаться, рассмеялись. Родителям тоже стало весело. Приободрился и Лобов, он даже хохотнул.
— А ты что гыгыкаешь?! — закричал на Лобова старший мастер. — Тебя мы все-таки вышвырнем, не будем с тобой больше цацкаться. Подумать только, сорвал урок! Да еще какой урок! Может быть, самый важный — это же дисциплина общественных наук. Как можно без нее, даже не представляю. Вот кто сейчас президентом в Америке? А во Франции? Не знаешь? Ай-яй-яй, и это называется комсомолец. И вместо того чтобы слушать учителя, да еще какого учителя, заслуженного учителя нашей системы, — ты срываешь урок своими хулиганскими выходками.
— Какими выходками? Я ничего не делал. Я как все...
Вот они слова, удобные для каждого: «как все...» Знает, что всех сразу не накажешь, что все — это коллектив, а коллектив, как известно, уважаемая сила. Но как быть с этой самой силой, когда она связана круговой порукой? И когда коллектив превращается в «кодлу»?
— Как ты разговариваешь? Даже сейчас. Глядя всем в глаза. Постеснялся бы хоть родителей, — говорит старший мастер.
— Ну-ка, расскажи, что ты делал под столом? — тихим и язвительным голосом спросил учитель обществоведения.
— Ничего не делал.
— Как так ничего? — взлетают вверх брови учителя.
— Так вот, ничего, просто сидел, спина заболела.
— Ах, теперь, выходит, просто спина заболела? — с возмущением говорит маленький, толстенький учитель. И ко всем: — Я ему говорю: «Встань» — он не встает; я ему говорю: «Выйди» — он не выходит; я ему говорю: «Дай свою тетрадь» — он говорит: «У меня ее нет». Я говорю: «Родителей вызовем», а он мне: «Ну и вызывайте». Я ему говорю: «Уходи немедленно из класса» — он сидит. Представляете? Сидит, и хоть бы что. Пришлось мастера вызывать.
Уж это как водится. Почти все учителя вызывают мастеров, когда не в силах справиться с ребятами. Только напрасно. Нужно им самим налаживать отношения. На то и учителя. Но разве скажешь сейчас об этом?
— А пререкание с директором? — продолжает старший мастер. — Я сам был свидетелем. Стоит этот нахал с девушкой, руки в брюки, как сейчас, и болтает. А что болтает? Да что взбредет на ум. Директор ему: «Ты почему опаздываешь?» А он в ответ: «Я не опоздал, я еще успеваю». Директор ему: «Как так успеваешь, на моих часах уже вон сколько». А этот шалопай ему: «Тогда, значит, и вы опоздали». — «Что значит опоздал? — говорит возмущенный Николай Иванович. — Я никогда не опаздываю». А Лобов, представляете, отвечает: «А кто вас знает? Я же за вами не слежу». И девушка тоже так посматривает вызывающе. Она, кажется, из фрезеровщиц.
Родители смотрят на Лобова, как на исчадие ада. Мать сжалась, кажется — вот-вот заплачет. Мальчишки сидят настороженно, в раздумье, у них только лица мальчишеские, но не глаза. Чувствуют, что разговор пошел круто.
Лобов насупился, набычился, стоит нарочно в небрежной и неудобной позе, выставив вперед одну ногу. Смотрю я на него и думаю: так бывало и со мной, когда я, мальчишкой, стоял иногда перед учителем и говорил не знаю что, губил себя не знаю почему. От смущения или от отчаяния? Со мной Лобов никогда не стал бы разговаривать, как с директором. А может быть, это он пошутить хотел, не зная, что шутить с начальством не рекомендуется? С девушкой он стоял — вот в чем тут дело. При девушках к парням приставать с нравоучениями нельзя — жди срыва.
Майка смотрит на Лобова и на меня, глаза и лицо у нее такие, будто она вовсе не работает мастером токарной группы и ни разу не была здесь в училище, будто она пришла вместе с родителями, и вот уже скоро доберутся и до ее сына.
— Теперь ты скажи нам всем: почему ты сорвал урок, почему ты так разговаривал с директором, почему ты не хочешь учиться, и наконец, что ты думаешь о своем поведении? — металлическим голосом спросил старший мастер.
Лобов смотрит угрюмо. Бледное, вытянутое лицо, тонкие губы, заостренный подбородок, отчужденность в глазах. Глухая защита, как у боксера. Глаза смотрят и не видят, и не впускают в себя.
— Мы тебя слушаем, — говорит старший мастер. — Внимательно слушаем. Мы даем тебе возможность высказаться при всех. Вон сколько собралось народу послушать тебя. Товарищи твои тоже тебя ждут. Только какие они тебе товарищи, если допустили, что ты разлагаешь в группе всю нормальную жизнь? Так друзья не поступают. Друзья принципиальны и строги. Что молчишь? Долго будешь молчать?
Старший мастер все еще стоит на возвышении, рядом с токарным станком, который недавно отремонтировали мои ученики. Старшего теперь трудно остановить, он вошел в педагогический раж, ему во что бы то ни стало хочется «довести до сознания». Он требовательно смотрит на Лобова сверху вниз. От одного его вида у меня прошла вся злость на ребят.