Заботы Леонида Ефремова

Слесарь в очках обратил на меня внимание, посмотрел и спросил, слегка покашливая:

— Ремесленник?

— Да, из ремесленного.

— Какой разряд?

— Пятый.

Слесарь ухмыльнулся, сделал затяжку:

— Ну, и как думаешь работать?

— Как сумею, так и буду.

— Ну-ну, пробуй, посмотрим, что выйдет. Работа у нас веселая: станешь запарывать — штаны продавать придется.

Не ожидал я такого. Мой разряд не принимают всерьез эти старые зубры. Наверно, им, много лет работающим в экспериментальном цехе, лучшем цехе завода, стало обидно, что с ними рядом парень прямо из училища. Что ж, поработаем, посмотрим.

Наконец-то пришел мастер, все в том же халате, какой был на нем в день первой нашей встречи, и все так же он сумрачен, суров. А может, все мне теперь кажутся невеселыми, настроенными против меня? Я вгляделся в его глаза, они были усталые, с красными прожилками.

— Пришел? Поздравляю. Вот, мужики, вам и пополнение. Присмотритесь, помогите, если потребуется. Вам скоро на пенсию, а он подменит. Ты, главное, не спеши, — обратился уже ко мне мастер. — Нормы времени у нас тут божеские, зарплата хорошая, кумекай побольше, что и как сделать! Идем-ка, вот пока приверни шильдики.

И мастер повел меня снова через механический цех, по коридорам, во второй этаж, в складское помещение, где ровными рядами стояли аккуратные деревянные ящики, покрашенные в темно-синий цвет — это оказались защитные, упаковочные коробки для приборов, от них пахло свежей сосной и масляной краской.

Мастер протянул мне легкие алюминиевые шильдики: таблички с надписями «верх», «низ», «выход», «вход», дал отвертку, насыпал в ладонь штук пятьдесят шурупчиков с никелированными головками, показал, в какие места я должен привернуть мягкие пластинки-указатели.

— Только, пожалуйста, не сорви шлицы, — попросил он и сам примерил, подходит ли отвертка к вырезам шурупов.

Да что они все — сговорились? Опять работа для детского сада, и еще поучают, наставляют с умным видом. Ладно, тут уж нечего обижаться, простенькую работу мне дали на первый случай, — через день, через два, или пусть даже через месяц придут и ко мне настоящие заказы. А пока осмотрюсь, привыкну, и ко мне приглядятся. А мастер мой вроде хороший мужик, это только с виду он — не подступись.

Приворачивать шильдики одно удовольствие, шурупы мягко входят в смолистое дерево. Незаметно окончился рабочий день, быстро пролетел и следующий, и еще один, и еще...

В цехе я уже примелькался. После шильдиков мастер принес какие-то алюминиевые кругляшечки с пазами посередине, мне нужно было лишь просверлить отверстия.

— Вот наряд, — сказал он. — Разметишь и высверлишь.

Я посмотрел эскиз. Работа простенькая, вроде прежних моих гаек, но на этот раз я не обиделся. Отказываться тут нельзя было ни от чего.

Маленький скоростной сверловочный станок работал бесшумно. Тонкое длинное сверлышко плавно впивалось в серебристый металл. Иногда его уводило вбок, пришлось поменять призму, взял более удобную, с разными желобками, чтобы деталь улеглась понадежнее. И все-таки нет-нет да и уводило сверло от центра, пришлось сверлышко переточить, чтобы поровнее были его скосы. И пошло как по маслу.

Кусочки хрупкой стружки прыгали в сторону, попадали на пальцы, неожиданно обжигали, словно кололи иголкой, и сваливались на станину и на пол. И чем больше становилось готовых деталей, тем аккуратнее я складывал их рядом.

В каждом моем движении появились легкость и плавность. Я то вдруг начинал напевать, то неожиданно ощущал прилив доброты и любви ко всем на свете и даже к угрюмому слесарю, не поверившему в меня при встрече. Я поворачивался к нему и готов был поговорить о погоде или просто улыбнуться. Я чувствовал, что не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра этот слесарь, да и все четверо стариков, будут разговаривать со мной на равных, станут, может быть, даже друзьями.

И вот уже принимает мастер мою работу, замеряет штангенциркулем и откладывает одни детали в одну сторону, другие — в другую.

Я смотрю на кота, он жмурится, подмигивает мне с окошка и наблюдает за руками мастера. И что он так долго, так въедливо проверяет эту ерундовскую работу? Еще одну отложил, еще, — вот уже последняя брошена на верстак справа от моего наряда.

— Вот эти еще ничего, — показывает мастер на маленькую кучку слева, — а вот эти все запорол, — негромко, почти шепотом говорит он. Но тихий голос его вдруг начинает шириться, расти, гудеть, он заполняет весь цех, врывается в уши криком: «Все запорол».

— Я же тебе говорил, не спеши. Входное отверстие на месте, а выходное с перекосом — значит, призмочку не так подложил, не проверил, не удостоверился несколько раз. Отверстие должно быть там, где положено, а не где вздумается. Теперь исправляй как знаешь, химичь как хочешь, других таких заготовок у меня нет и не будет, а работа из-за тебя остановится.

И мастер ушел, хлопнув дверью. Я потянулся к наряду, подрагивающими пальцами взял листок, на котором были написаны моя фамилия и разряд, перевернул лист, сел на стул и опустил голову.

В цехе стало-еще тише, и ни одна голова не повернулась в мою сторону. Это было похоже на приговор. Отчаяние во мне сменялось тупым чувством безразличия. Сидел и думал: «Ну и пусть, даже к лучшему... Чертовы гайки подвели, привык давить, не думая и не глядя — десяток, сотню, тысячу, ну и пусть теперь смеются надо мной, или издеваются, или злорадствуют, мне все равно...»

— На, закури, бывает, — услышал я голос моего соседа в очках. Ко мне протянулась его рука с надорванной пачкой «Беломора». И эта пачка «Беломора» согрела, обрадовала меня чуть не до слез.

— Теперь слушай, — сказал Иван Никифорович. — Высверли отверстие побольше, нарежь резьбу в запоротых деталях, сделаешь пробки из алюминиевого прута и высверлишь все заново. Это, конечно, не совсем то, что нужно, но тебе ничего не остается делать.

Три дня я возился с переделкой, оставался после работы. В наказание мне все это за спешку, в испытание... Боялся еще раз напортачить, не уверен был даже в тех случаях, когда знал наверняка, что все идет правильно. Противное это чувство — неуверенность, но еще противнее сознавать себя бракоделом: никому не посмотреть в глаза, ни с кем не пошутить, не расслабиться хоть на минуту, с одним только Иваном Никифоровичем легко. Жизнь испытывает всех, в любом возрасте. И самые худшие испытания — это когда болит душа, вот как сейчас у меня.

Предчувствие каких-то новых испытаний не оставляло меня, и к новому заданию я приступил с чрезвычайной осторожностью.

Надо было вырезать по размерам, согнуть и склепать дюралюминиевые листы. Каждое движение я продумывал, взвешивал, прежде чем решиться на исполнение, — даже удары киянкой, легким деревянным молотком, моя рука совершала с недоверием к прежнему опыту, а ведь когда-то я гнул свободно любые листы в любую форму. Такая моя осторожность нравилась и не правилась мастеру, да и мне самому она была не по душе, неестественной, — слишком напряженно я себя чувствовал. Работать все-таки надо весело, непринужденно, даже когда приходит трудное дело.

Я затянул мою очередную работу, так затянул, что и для экспериментального цеха, с его относительно свободными нормами времени, это было чересчур. Мастер остался доволен моей работой, но сроки его рассердили, и, поручая мне новое дело, он сказал:

— А теперь даю тебе самое серьезное задание. Надо и опиливать, и сверлить, и прессовать подшипники, в общем полная сборка — все тут есть. Уж постарайся теперь показать, на что ты способен. Что не ясно — сразу ко мне. Не затягивай, приступай немедленно.

Прибор, измеряющий высокие температуры, с виду напоминал большой утюг на подставке. Ко мне пришла целая партия. Сначала надо было опилить каждый корпус, потом разметить по чертежу, потом сверлить, прессовать подшипники, валики, шестерни — одним словом, заниматься сборкой.

Если бы я в самом начале получил такую работу, я, наверно, запрыгал бы от радости или напыжился бы от гордости и побежал всем хвастаться. Теперь, конечно же не без гордости и радости, но все-таки спокойно приступил я к своему новому ответственному делу. Начал с опиливания.